вместо того чтобы нормально учиться. А те два года, что ты в Афгане был, до сих пор по дням помню. Да что там по дням – по часам. Ребенок крошечный, орет, а у меня молока нет, врачи сказали – на нервной почве. Похудела, как скелет, с утра до вечера только одна мысль в голове: живой ты там или нет…
– Но ты ведь знала, за кого выходишь замуж. Придется ждать, скитаться. Все это знают, кто связывают судьбу с военным.
– Да, знала! Но не представляла, что терпеть придется так много. И потом, если бы я была одна, одно дело. А тащить Лидочку с ее непрекращающимися ангинами из Москвы в какую-то тмутаракань – на такое никто бы не решился, ни одна мать, уверяю тебя!
Послышалось угрожающее шипение, из-под крышки кастрюли выбежала на плиту золотистая жидкость.
– Вот черт! – Женя вскочила и повернула конфорку. Достала с полки тарелку, плеснула в нее полный половник, поставила на стол перед Алексеем.
– Ешь!
Тот невесело усмехнулся.
– Спасибо, что-то не хочется.
– Ешь, говорю! – Женя тяжело опустилась на табурет. Глаза ее потухли, у губ залегли две горькие складки.
Алексей покорно взял в руку ложку.
– Ты мог бы остаться с нами, ради ребенка. Однако не захотел. – Женя сосредоточенно рассматривала яркую клеенку на столе, ее руки нервно теребили край халата. – Мне все советовали подать на развод – мать, друзья, коллеги. Теперь я понимаю, что они были правы и желали мне добра. А тогда… я не послушалась их. Продолжала ждать, как последняя дура, надеялась, что ты опомнишься, вернешься к нам. И дождалась. – Голос ее задрожал. Она шмыгнула носом, достала из кармана платок, звучно высморкалась. – Знаешь, что мне захотелось сделать, когда я увидела тебя на вокзале? Плюнуть в твою пьяную рожу, развернуться и уйти. И больше никогда не вспоминать о том, что между нами было. Ты и на ногах-то не стоял, тебя волокли под руки. А эта наглая стерва, проводница, еще ухмылялась, глядя на меня, и махала тебе вслед ручкой. Я потом дома открыла твой чемодан – а там шаром покати. Славно погуляли!
– Зачем ты сейчас мне все это говоришь? – Алексей поморщился. – Будто можно что-то изменить. – Он подул на обжигающе горячую жидкость в тарелке.
– Ты прав. Изменить ничего нельзя. И тогда было нельзя – я хочу, чтобы ты понял это и перестал меня упрекать.
– Я не упрекаю.
– Неправда. Ты считаешь меня предательницей, но это не так. Не так! Я делала что могла. Я привезла тебя домой в бессознательном состоянии, пыталась лечить, заставить жить по-людски – все без толку. А что ты вытворял с нами, какие закатывал скандалы! Помнишь, как соседи, уставшие слушать крики за стеной, написали жалобу в милицию, к нам приходил участковый, и я врала ему, что упала с лестницы? Я понимаю: нервы, ранения, контузия, но Владик Сидоренко тоже служил в Афганистане, и ничего, нормальный мужик, вернулся, занялся бизнесом, сейчас имеет две квартиры и дом за городом.
– Твой Владик Сидоренко не воевал, а сидел в ставке главного военного советника. В бане спину тер руководящему составу и сам себе выписывал представление к орденам.
– Ну не знаю. – Женя тяжело вздохнула и снова поправила волосы. – Действительно, зря я заново ворошу все это. Если б ты знал, Алеша, как горько тогда мне было, как страшно, как обидно! Когда выгнала тебя, жить не хотела. Спасибо, добрые люди помогли, вывезли в другой город, устроили в больницу, Лидочку к себе взяли. Я полгода в себя приходила, ни есть, ни пить не могла, почти не разговаривала ни с кем.
Потом оклемалась потихоньку, начала работать. Сначала в больнице, потом в кооперативе. Деньги появились. В девяносто четвертом мы вернулись в Москву, у меня уже имелся кой-какой опыт работы в коммерческих структурах. Нашла бывших сослуживцев, организовали частную поликлинику, небольшую, правда. Но дела, тьфу, тьфу, идут помаленьку, не жалуюсь. Вот, отремонтировалась, обставилась, – она обвела рукой кухню, – Лидочку в хорошую школу пристроила. Сейчас она в десятом, на будущий год в университет пойдет, на экономику. Так вот и живем, Алеша, не пропали. – Женя вдруг замолчала и прислушалась.
Из коридора послышался шум, веселые голоса. Бодро протопали многоногие шаги, кто-то громко, басисто хохотнул, ему ответил заливистый девчачий смех.
– Кажется, уходят, – вполголоса сказала Женя.
Алексей поспешно отодвинул тарелку. Громко лязгнул замок.
– Мама! – позвал из прихожей звонкий голосок, тот самый, что смеялся минуту назад, – Мам! Ты где?
– Я тут, – отозвалась Женя.
Дверь распахнулась.
– Ой, здрасте. А я смотрю, куртка чья-то висит. Думала, может, кто из мальчишек забыл, хотела догонять. – Она смотрела на Алексея с удивлением и любопытством, улыбалась приветливо, но немного сдержанно.
Ничего в ней не было от Жени: ни хрупкости, ни ярких, южных красок, ни грации. Светлые прямые волосы, светлые брови, в сложении чувствуется крепкая кость. Лицо широкоскулое, подбородок упрямо выдается.
Только глаза были материнские, синие, как море в полный штиль, в окружении пушистых ресниц.
– Лида, это отец пришел, – будничным тоном проговорила Женя. – Помнишь его?
Лида покачала головой, улыбка сбежала с ее губ.
– Ты ведь говорила… – начала она, растерянно глядя на мать.
– Я говорила, что он уехал в Германию, – спокойно подтвердила та. – Это неправда. Никуда он не уезжал, жил все это время в Москве, только далеко от нас, в другом районе.
На лице Лиды отразилось недоумение.
– Я… не совсем понимаю…
– Садись, – перебила ее Женя, – поешь вместе с нами. Суп тебе налить?
– Налей. – Девушка послушно подошла к столу, уселась поближе к матери. Воцарилась напряженная тишина.
Алексей не мог поверить своим глазам: как же она похожа на него, отражение в зеркале, да и только!
– Так и будем молчать? – поинтересовалась Женя, хлопоча у плиты.
– А что я? – Лида невозмутимо пожала плечами. – Пусть он говорит. – От ее приветливости и улыбчивости не осталось ни следа, лицо стало холодным и непроницаемым, губы плотно сжались.
– Слышал? – Женя обернулась к Алексею. – Характер у нее твой, как, впрочем, и все остальное.
Он кивнул, не отрывая взгляда от Лиды. Та тоже глядела на него, пристально, в упор, чуть прищурившись.
– Хочешь спросить, где я был, почему ни разу не пришел? – обратился к ней Алексей.
– Что-то в этом роде. – В ее тоне отчетливо слышалась язвительность.
– Дело в том, что я… что мы с твоей мамой… сильно поссорились. Точнее, я обидел ее. Здорово обидел, так, что она не захотела меня простить, и была совершенно права. Я ушел и больше не возвращался – знал, что
