Был 1941 год. Я привык к своей работе в отеле и уже получал удовольствие от своей проворности и благодарность и чаевые от клиентов. В выходные я обследовал город, глядя на все глазами человека, впервые увидевшего пирамиды. Я катался на подножках трамваев, иногда на пароме переправлялся через залив, чтобы посмотреть на леса и холмы. Иногда я ходила в кинотеатр вместе с Тусом. В основном на вестерны. Мне нравились лошади и съемки.
Но 7 декабря японцы атаковали Пирл-Харбор, и США были втянуты в войну. Я с ужасом подумал об Оаху — этом чудесном мирном острове, его причалах и величественных кораблях. Все это теперь объято пламенем. И так много погибших. Воодушевленный, я немедленно вместе с Гусом отправился записываться добровольцем в Военно-Морской флот.
— Тебе сколько лет, сынок? — спросил, прищурившись, сержант.
— Восемнадцать, сэр, — ответил я уверенно, так, как учил меня Гус.
— Ты правильно поступаешь, сынок, — сказал он мягко, — но тебе надо бы подождать еще пару лет, чтобы встать за свою страну.
Я был горько разочарован. В глубине души я надеялся, что меня пошлют в Европу. Гус оказался счастливее. Каким-то образом ему удалось обмануть сержанта, и он вышел из пункта записи новобранцев полноправным членом войск Военно-Морского флота.
Гус был не единственным служащим, уволившимся из отеля. Мужчины призывались и немедленно отправлялись на обучение, и с должности мелкого служащего отеля я вдруг сразу поднялся до официанта. Я учился всему очень быстро, наблюдая за другими, но в глубине души все еще не понимал основных законов жизни. Я по-прежнему был дикарем с острова.
Прошло два года. Сан-Франциско был полон военных моряков, они заселили все отели, а их подруги и жены, приехали в город, чтобы быть ближе к ним. Мне было семнадцать лет. «Еще год, — уговаривал я себя, — и я могу быть с полным правом зачислен в войска». Я следил за новостями с фронтов, все еще надеясь быть отправленным на Средиземноморье. А тем временем я нашел себе новую работу.
«Сан-Франциско» был огромным отелем с богатой клиентурой: офицеры и их женщины, богатые и роскошные. Одна из них, которой я постоянно прислуживал, жила в отеле бессрочно. Она говорила, что ее мужа, офицера, отправили «в какую-то дыру», в лагерь Пендлетон на морской базе возле Сан-Диего, а она отказалась ехать в такое место.
— Это же черти где, — подслушал я ее объяснение друзьям, когда она, как обычно, пила свой шестичасовой коктейль и любезничала со всеми.
Она была немолода, привлекательна и готова на любой флирт. У нее были голубые глаза и очень бледная кожа. Она была натуральной платиновой блондинкой, а рот ее, крупный и чувствительный, был цвета той бабочки, которая прилетала на перила веранды в Калани.
Я заметил ее, потому что она была красивой и всегда веселой, всегда шутила и смеялась со своими друзьями и офицерами, которые ее сопровождали. Но в ней было и еще кое-что. Я заметил, как она быстро осматривает комнату, продолжая говорить, словно ищет чего-то. Иногда я чувствовал, как ее глаза в задумчивости останавливаются на мне.
Я вспыхнул, увидев, как она рассматривает меня издалека с ног до головы. Я был юн и невинен: едва ли я когда-нибудь разговаривал с девушкой. Но теперь я вырос, стал мускулистым, и мне казалось, что она смеется над моими черными форменными брюками в обтяжку и красным жакетом.
Она взглянула мне в лицо, когда я осторожно ставил мартини напротив нее, и я отвернулся под ее веселым взглядом, потому что знал, что отнюдь не красавец. Лицо мое было слишком худым, черты слишком резкими, и благодаря Джеку мою левую щеку украшал огромный шрам от глаза до подбородка. Но миссис Де Сото я почему-то понравился.
— Мне кажется, ты хороший официант, Джонни, — сказала она. — Неплохо было бы, если бы ты прислуживал мне. Все прочие так медлительны и вечно все путают, все забывают. — Она вздохнула. — Жаль, что из-за этой проклятой войны официанты превращают нашу жизнь в ад.
Она вновь улыбнулась мне, алый рот приоткрыл яркие белые зубы. «Как жемчужины», — подумал я смущенно.
— Спасибо, Джонни, — сказала она, величественно кивнув мне и взглянув каким-то сокровенным взглядом, от которого я опять вспыхнул.
Потом я часто прислуживал ей в баре, и она всегда благодарила и улыбалась мне. Qua касалась моей руки, давая мне доллар чаевых, и это прикосновение бросало меня в жар.
Несколько недель спустя я работал на обслуживании комнат. Было далеко за полночь. Никто не любил подниматься из подвала, потому что приходилось вести все бутылки, но я справлялся и с этим, наверное, потому, что был молод. Позвонила миссис Де Сото: она желала немедленно бутылку джина, бутылку вермута и лед.
— Я рада, что это ты, Джонни, — сказала она, открывая мне дверь и улыбаясь.
Я прошел мимо нее в комнату и поставил поднос на столик. Потом я взглянул на нее. Она была в длинном, обтягивающем красном вечернем платье, собранном на бедрах, и в ожерелье из бриллиантов и рубинов над низким v-образным вырезом, который приоткрывал белые округлости ее грудей.
— Откроешь для меня бутылки, Джонни? — сказала она, садясь на софу. — А потом налей мне в бокал. Подожди, я покажу тебе, как я люблю. — Она взмахнула ресницами и снова улыбнулась. — Чтобы ты знал в следующий раз.
Комната была полна ароматом ее духов, тяжелого сладкого муската. Я подал ей бокал дрожащей рукой мо она потянулась ко мне и приложила стакан к моим губам.
— Попробуй, Джонни, — прошептала она, — тогда ты действительно узнаешь, как я люблю.
Я сделал глоток, и алкоголь обжег мне горло. Я начал кашлять, а она стояла надо мной, держась за бедра, и смеялась.
— Вижу, ты никогда прежде не пробовал алкоголь, — сказала она. Сев на софу, она взяла бокал:
— А теперь подойди, Джонни, и расскажи, Что еще ты никогда не пробовал. Чтобы я знала, чему научить тебя.
Я сел рядом с ней, зачарованный взглядом ее голубых глаз и ее возбуждающим ртом.
— Смотри, — сказала она, пробежав пальцем по шраму на моей щеке, — ты похож на молодого буйвола.
Она вновь улыбнулась этой своей улыбкой, и мне захотелось схватить ее, прижать, целовать.
— Такой невинный и такой красивый, — сказала она задумчиво, поднося бокал к моим губам.
Она встала и поставила пластинку. Это был Глени Миллер «Серенада лунного света». Я пил мартини и смотрел, как она движется по комнате в такт музыке.
— Это моя любимая, — сказала она, когда музыка кончилась.
Она стряхнула с волос сетку и гибко потянулась всем телом.
— Тебе нравится, Джонни, — спросила она, наливая еще мартини.
— Очень, — сказал я, глядя, как покачиваются ее бедра, когда она вновь подошла и поставила пластинку. Она повернулась и посмотрела на меня. Потом выпила мартини и швырнула бокал в камин. И вновь начала танцевать. Только на этот раз она расстегивала платье, постепенно подходя ближе ко мне. И подойдя вплотную, она вдруг сбросила его на пол.
