Но сферу, в которой мы оказались, я описать не в силах. Для ее ощущения требовались новые органы чувств, для понимания — новые способы мышления.
Мы очутились в многомерном фрактальном пространстве, где находились не мы одни. В многомерных структурах существовали объекты из объемного пространства-времени, некогда содержавшего нас. Как ни стары были мы, они были еще старше. Как ни велики стали мы, они были еще больше. По сравнению с ними мы попросту были незаметны и незамечаемы.
С этой новой точки зрения вселенная, где я обитал прежде, превратилась в предмет, который я мог воспринять во всей полноте. Это была гиперсфера в облаке альтернативных состояний, сумма всех возможных квантовых траекторий — от «большого взрыва» до распада материи. «Реальность» — история, какой мы ее знали или обозначали, — была всего лишь наиболее вероятной из всех возможных траекторий. Траекториям не было числа, и все они были реальны, но в ином смысле: это был огромный, но конечный набор неиспользованных путей, призрачный лес квантовых альтернатив — берега неведомого океана.
* * *
Вложить послание в бутылку и отпустить на волю волн — чистое донкихотство, в высшей степени человеческий поступок. Что бы вы написали, если бы захотели таким образом отправить свое послание? Уравнение? Исповедь? Стихи?
Вот моя исповедь, мои стихи.
В глубине облака непрожитых историй теснились непрожитые жизни, бесконечно крохотные, зарытые в зоны времени и в световые века пространства, нереальные только потому, что никогда не разворачивались и не наблюдались. Я понял, что в моей власти к ним прикоснуться и тем самым их осуществить. То, что произойдет после такого вмешательства, окажется новым и непредсказуемым потоком времени: не перечеркивающим старую историю, а текущим параллельно ей. Ценой, которую за это придется заплатить, послужит мое осознание себя.
Мне никогда не войти в это четырехмерное пространство-время. Любое мое вмешательство создаст новую развивающуюся историю… вместо продолжения существования.
* * *
Неизбежна не смерть, а изменение. Изменение — единственная неизменная реальность. Метавселенная всегда эволюционирует фрактально. Святые становятся грешниками, грешники — святыми. Прах становится людьми, люди богами, боги обращаются в прах.
Жаль, что я не сумел сказать всего этого Турку Файндли.
Я бы смог вмешаться в развитие своей собственной истории, но у меня не было ни потребности, ни необходимости сделать это. Мне хотелось, чтобы мой последний поступок явился даром, пусть даже высчитать все неизбежные последствия этого мне не под силу.
* * *
Глубоко в зеркальных коридорах не состоявшихся событий, в номере мотеля на окраине Рейли, Северная Каролина, женщина занимается сексом. Плата — коричневый пластиковый пузырек: она считает, что в нем метамфетамин. Ее партнер — безработный оператор пневмокомпрессора, направляющийся в Калифорнию, где ему посулил работу в строительном бизнесе двоюродный брат. Он пренебрегает презервативом и сразу после полового акта уезжает, не попрощавшись. Вкус метамфетамина, который он дал ей попробовать, когда снял номер, был настоящий, но в пузырьке, который он оставил на тумбочке, оказывается сахарная пудра.
Существование Оррина Матера испорчено сразу с момента его бесславного зачатия. Истощенная мамаша производит его на свет раньше срока. Еще в младенчестве он знакомится с муками наркотической абстиненции. Он остается в живых, но недоедание и наркомания матери оставляют отпечатки. Оррин никогда не сможет что-либо задумать и осуществить так же легко, как это получается у других. Его будут часто удивлять — и неприятно поражать — последствия его собственных поступков.
Мне не сделать его более совершенным человеческим существом — здесь я бессилен. Все, что я могу ему дать, — это некоторые слова. Записав эти слова в мозжечке ребенка, я растворяюсь, зато делаю реальным мир теней.
Он спит на матрасе, лежащем на полу арендованного дома на колесах. Его сестра Эриел сидит на пластмассовом табурете в нескольких футах от него, ест из щербатой миски хлопья без молока и смотрит телевизор без звука. Оррину снится, что он гуляет по пляжу, хотя пляжи он видел только в кино. Во сне он видит в пене прибоя бутылку, зеленое стекло за долгие годы выцвело от солнца и соленой воды. Он подбирает ее. Бутылка плотно запечатана, но от одного его прикосновения каким-то чудом открывается.
Из нее выпадают и разворачиваются у него на ладонях листы бумаги. Оррин еще не научился читать, но по какому-то волшебству способен прочесть то, что на них написано. Он поглощает все, страничку за страничкой, чтобы запомнить навсегда.
«Меня зовут Турк Файндли», — читает он.
И дальше: «Меня зовут Эллисон Пирл», «Меня зовут Айзек Д вал и».
* * *
Меня зовут Айзек Двали и
* * *
я не могу это писать больше.
* * *
Меня зовут Оррин Матер. Это мое имя.
* * *
Меня зовут Оррин Матер, я работаю в теплице в Лереми, штат Вайоминг.
В теплице питомника, где я работаю, между растениями и делянками с саженцами проложены дорожки. Иначе было бы не пройти из одного места на другое. И можно работать с растениями, не наступать на них. Все эти дорожки соединяются друг с другом. Можно пройти так, можно иначе. Все дорожки имеют начало и конец. Находиться можно только на одной из них, быть сразу в двух местах не получится.
Думаю, эти сны или воспоминания о Турке Файндли, Эллисон Пирл и Айзеке Двали у меня с рождения. Они очень беспокоили меня, пока я был мал. Это были видения, и они пронизывали меня, как ветер, — так говорила Эриел, моя сестра.
Поэтому я и уехал вдруг на автобусе в Хьюстон. Поэтому и записал в тетрадках свои сны.
В Хьюстоне все вышло не так, как я думал. (Вы это знаете, доктор Коул — надеюсь, вы одна прочтете эти страницы, разве что покажете их еще и полисмену Боузу; если вы решите так сделать, я не возражаю). Наверное, я пошел не тем путем, который мне снился. Например, я никогда не грабил магазинов, хотя, наверное, мог бы. Видит бог, иногда мне случалось голодать и здорово злиться на весь свет. Но когда я уже был готов причинить кому-то вред, мне вспоминался Турк Файндли и горящий человек (я сам!), и я думал о том, как ужасно было бы жить с грузом чужой смерти.
Я работаю в теплице чаше по ночам, но свет там не выключают круглые сутки. Это как дом, где всегда солнечный полдень. Мне нравится влажный воздух, запах растительности, даже резкий запах химических удобрений. Помните цветы под окном моей палаты в приюте, доктор Коул? Вид у них кажется один, а на самом деле они другие, такие, какими их сделали время и природа.
В теплице, где я работаю, мы таких цветов не выращиваем. Но я помню, какая это была красота. Ведь правда, они были похожи на птиц?
* * *
Вряд ли я напишу вам снова, доктор Коул. Поймите меня правильно. Просто я хочу оставить все эти тяжелые вещи в прошлом.
