речному берегу. По реке шел буксирный пароход, тянул две баржи и гудел вовсю:
— В пу-уть, в пу-уть!
"Газик" спустился с откоса. Моста нет — у берега торчит бревенчатый припаромок, отдаленно смахивающий на колодезный сруб, с настилом поверху. Паром — плоскодонная развалистая посудина с будкой на корме — стоит на том берегу. Тишина и безлюдье. Река неширокая, метров двести, так что на тот берег кричать — хорошо слышно. Шофер сначала посигналил — никто не отозвался. Тогда он вылез из "газика" и закричал:
— Па-ро-ом!
Тишина.
— Паро-о-ом!
Наконец из паромной будки вышел детина в майке, босой, в засученных по колени штанах, упер руки в бока и зычно спросил:
— Чего орешь?
— Ты что, слепой? Не видишь машину? Перевези на тот берег!
— Обождешь.
— А я те говорю — перевези!.. Не то переплыву и по шее тебе надаю, сказал Петя.
— Я те надаю... — миролюбиво ответил тот. — У меня инструкция, понял?
— Какая еще инструкция?
— Горючее экономим. Значит, поодиночке перевозить нельзя. Только группами.
— Не дури, слышишь?
— Я те говорю — группами съезжайся! Объединяться надо!
— Да с кем я тут объединюсь!
— Подъедут... Подождешь.
— Мы же торопимся. В райком едем!
— Все торопятся... Вас много, а я один. — Детина подался к будке.
— Стой, обормот! Ты грамотный?
— Чего?! — Паромщик остановился.
— Ты газеты читаешь? — кричал Петя.
— Ну!
— Про Марию Ивановну Твердохлебову читал?
— Это которая хлеб ростит?
— Ну! Вот я и везу ее.
— А не врешь?
— Чего мне врать?
— Пусть из машины выйдет... Покажется. У меня инструкция. Понял?
— Тьфу, мать твою! — выругался Петя. — Мария Ивановна!
Но она уже вылезала из "газика", смеясь, кричит:
— Паспорт нужен?
Перевозчик ничего не ответил, ушел в будку и в момент завел мотор. Паром отчалил, развернулся и довольно быстро стал приближаться к этому берегу.
Вот он пришвартовался к припаромку, перевозчик быстро натянул причальные канаты и бросил сходни. Петя стал съезжать на паром. Потом поднялась и Мария Ивановна.
— Что ж это вы нарушили инструкцию? — спросила она паромщика. Одиночек перевозите.
— Вы, товарищ Твердохлебова, не подумайте, что это я из подхалимства, суетился паромщик. — Чистое мое уважение к науке, и больше ничего.
— Шевелись, пустобрех! — сказал Петя. — Отчаливай! И так полчаса потерял из-за тебя.
— Ай-я-яй, какой невоспитанный шофер! Возит ученого, а ругается как сапожник.
Отдали концы, взревел мотор, и паром ходко двинулся поперек реки, давя, рассекая носом взводень на стремнине.
Когда стали причаливать, детина-паромщик зычно крикнул:
— Судейкин! Ты чего там, ай дрыхнешь?
Из прибрежной избушки проворно вынырнул сухонький старичок в засученных по колена штанах, в майке и, выбежав на припаромок, поймал конец, брошенный паромщиком, и накинул петлю на сваю. Мария Ивановна сошла на берег, за ней посеменил старичок, заискивающе поглядывая на нее, сказал:
— Здравствуйте, Мария Ивановна! Аль не узнаете? Я ж Судейкин. Помните якутскую станцию?
— Сидор Иванович! — Мария Ивановна смотрела на него с удивлением и скорбью, но руки не подавала.
А он ждал с подобострастием, подавшись вперед всем корпусом.
— Как вы здесь оказались? — спросила Мария Ивановна.
— Дак ведь нужда заставит сопатого любить. Вот в сторожа нанялся, подрабатываю. Пенсия маленькая.
— Но почему здесь, а не в Якутии?
— Ге-ге... Не сработались мы после вас с Людмилой-то Васильевной. Тяжелый она человек и зловредный. Она ведь меня под монастырь подвела... Попутала меня. Мол, казенное сено продавал. Какое оно казенное? Я сам его и косил. Ни за что, можно сказать, пострадал. И насиделся я, и из партии исключили. Теперь вот один как перст.
— Да, Сидор Иванович... Вот как оно все обернулось.
— Не говорите, Мария Ивановна! Вы уж меня извините... Ежели я вас и обидел чем тогда, так ведь исключительно по дурости. Зеленый был, совсем глупой.
— Бог вас простит. — Она пошла прочь.
А старичок осмелел и посеменил за ней, сладко улыбаясь, опять стараясь заглянуть в лицо:
— Я ведь чего хотел попросить у вас... Взяли бы меня сторожем к себе. У вас место постоянное, тихое и в тепле все ж таки.
— Не надо! И не просите. С меня хватит и того, что было...
Сурова якутская земля: каменистые осыпи, гольцы, горные склоны, покрытые изреженной тайгой. Словно под крылом самолета, проплывают широкие плесы таежной реки, редкие поселения, разбросанные по таежным распадкам, да неширокие проплешины полей.
Ранняя весна. Вдоль берегов реки на галечных косах еще истлевают голубые ноздрястые льдины, еще голыми стоят лиственницы и березы, а тальники в заводях уже в желтом пуховом налете. Стаи уток постоянно взлетают с воды и низко, долго мельтешат над волнами широкой реки. По реке идет первый пароход. Василий и Муся стоят на палубе, у них уже дети Володя и Наташа. Мальчику года три-четыре, а девочка совсем еще маленькая, на руках у отца. Пароход дал долгий хриплый гудок и стал причаливать к пристани. На дебаркадере надпись полукругом: "Вознесенское".
— Вот мы и дома, — говорит Василий.
Длинный рубленый дом барачного типа на отшибе от села. Возле дверей фанерная дощечка с надписью: "Вознесенская опытная сельскохозяйственная станция". Василий с чемоданами, Муся с детишками, сопровождающий их старый якут с огромными узлами подходит к двери.
— Сюда, понимаешь. Чего стали? Стесняй не надо. Якуты так говорили: заходи — хозяин будешь! — сказал старик.
Они проходят в коридор. Здесь якут открывает комнату:
— Это вам готовил. Сам печка топил!
Он бросает посреди комнаты узлы. Трогает рукой печку:
— Попробуй! Картошка испечь можно.
Василий, потом Муся притрагиваются к печи, радостно отдергивают руку.
— Как сковородка. Шашлык жарить можно, — сказал Василий.
— А как вас зовут? — спросила Муся старика.
— Аржакон.
— Вася, у тебя же дядю, кажется, зовут Аржаконом?
— А вот он и есть мой дядя, — сказал Василий, улыбаясь. — Правда, Аржакон?
— Конечно. А почему нет? Был дядя — стал дедушка, понимаешь? — Аржакон усмехнулся, покачал головой. — Борода нет — кто бабушкой зовет. Тоже неплохо.
Василий и Муся смеются.
— Вы что же здесь, на работе? — спрашивает Муся.
— Моя работа — такое дело: смотри за всеми — ничего не делай.
— Значит, ты самый главный начальник, — говорит Василий.
—
