ему в этой стекляшке целый день сидеть? Не ехать в Гренобль? Ну, как не ехать? И что он скажет? Домой в связи с поездкой идти надо. Там же сумка осталась в коридоре. Такие сиюминутные практические мысли про сумку были логичны и приемлемы. Просто проблема, которую он может и должен решить. Но Гриша вновь и вновь возвращался к основной дилемме: они – предатели! Он должен теперь жить без них, один. А сможет ли он жить без них? А ребенок? А что родителям сказать? Так или иначе ему придется объясняться и ней и с ним. Что сказать? О чем спросить? Слушать объяснения или нет? И вообще что тут объяснять? Как это вообще можно объяснить?
Гриша пытался разобраться в своих чувствах, но у него не получалось понять, что он сейчас действительно чувствует: ненавидит? Не понимает? Прощает? Недоумевает? Если ненавидит, то кого больше? Что у него в душе? Было бы ему легче, если бы это был не Валера? В те первые часы Гриша ничего не понимал, потому что вряд ли он вообще испытывал эмоции: ни ярости, ни боли, ни обиды. Ничего. Это был глубокий шок, опустошение, оцепенение, пустота. Его психика защищалась, не в силах постичь происшедшего.
Он доел свои пельмени, в желудке появилась тяжесть, затошнило. Голова продолжала болеть, полилось из носа, но платка у Гриши не было. Он ехал в метро, держась за поручень, и шмыгал носом. Одна остановка … на своей Красносельской он вышел и решительным шагом направился к дому. Интересно Валера ушел или ждет его? Сейчас ему хотелось, чтобы их обоих не было дома. Хотелось просто лечь и закрыть глаза. Может быть поспать. Если они его ждут … нужно будет что-то говорить, а Гриша не знал что. Вот бы они его оставили в покое … это все, что ему сейчас нужно. Он открыл дверь своим ключем, снял ботинки, зашел в туалет, потом в ванную, с удовольствием высморкался и вымыл руки. Валеры в квартире не было, Маня стояла на кухне и варила суп. Интересно, кому она варит этот суп? Зачем? Когда Гриша зашел и сел за стол, в затылке пульсировала кровь и перед глазами плыли черные круги. Грише было трудно сосредоточиться. Однако Маша сразу начала разговор, к которому он чувствовал себя сейчас неготовым:
– Если ты не хочешь со мной жить, давай разведемся.
– А ты не можешь сейчас оставить меня в покое? Пожалуйста.
– Ну да, если я буду молчать, ты будешь 'в покое'? Так? У нас, что, ничего не произошло?
– Маш, я просто не хочу ни о чем говорить. Потом как-нибудь. Я приеду и … придется поговорить.
– Что значит, 'придется'? Мы же не можем все оставить как есть. Ведь не можем? Ты что ни о чем не хочешь меня спросить?
– Нет, ни о чем. Хватит, замолчи!
– Не замолчу. У нас должен быть разговор. И нечего его откладывать. Не хочу ждать пока ты приедешь. Ты сейчас не хочешь со мной поговорить, я знаю почему … ты хочешь меня мучить. Я же тебя не держу. Уходи, не живи со мной. Зачем я тебе теперь нужна? Я заслужила … так мне и надо.
Гриша чувствовал, что в Манином голосе уже сквозила истерика. Ей надо было говорить, даже не важно о чем. Ей просто невыносимо было его молчание. Все, что угодно было сейчас для нее лучше: крики, брань, упреки.
– Ладно, не истери. Что ты мне все это говоришь с таким нахрапом? Вы меня раздавили, растоптали, унизили, а теперь ты хочешь от меня разговоров, хочешь, чтобы я тебя слушал? Тебе трудно понять, что я не хочу тебя слушать, не хочу видеть, слышать … ничего не хочу. Что ты ко мне лезешь? Отвяжись, слышишь, отвяжись!
Маша закрыла лицо руками и разрыдалась. В таких случаях можно ожидать две реакции: жалость и ненависть. Рыдающая жена не вызвала в Грише никакого сочувствия, снисхождения, понимания, наоборот, он почувствовал, как в нем закипает непреодолимое отвращение, гадливость к этой женщине, которая враз стала ему не просто чужой, а отталкивающе мерзкой тварью, причиной неудавшейся жизни. Что-то Гришу внутри отпускало, ярость стала его основной эмоцией, ступор начал проходить.
– Ах, ты сука. Блядь, шлюха поганая. Корчила из себя незнамо кого, а сама … да если бы я знал … Правильно Валерка говорит: все бабы – твари!
Ты меня всего лишила, всего … ты меня друга лишила! Можно что-то еще хуже сделать? Был у меня друг единственный, а теперь – нет! И все ты … падла, курва вонючая. Убить бы тебя на хуй … Будь ты проклята!
– Ага, а Валера твой тут ни при чем? Ни при чем? Так? Только я одна виновата? Он же твой друг. Друг с твоей женой … хорош друг!
– А ты Валеру не трошь. Это между нами. Не твое дело. Не тебе его судить. Поняла, гнида?
Гриша и сам не понимал, почему он стал защищать Валеру? Не иначе как назло ей. Он поднял руку и наотмашь ударил Машу по лицу, вложив в удар всю силу. Хорошо, что удар пришелся не по центру лица, иначе он бы сломал ей нос. Но и так … получилось 'как надо': из носа немедленно потекла кровь, а левый глаз и скула на глазах начали распухать. Много ли маленькой Мане было надо, она упала, и заслонила лицо руками. Гриша опомнился, раздираемый совершенно противоречивыми ощущениями: он только что нарушил свое самое незыблемое табу, он ударил женщину, но с другой стороны, ему сейчас не было ее жалко, он бы еще раз ее ударил и еще, еще, чем ей больнее, тем ему приятнее. Вот до чего она его довела, до чего он дошел … из-за нее, из-за них. Будь они оба прокляты!
Он помнил, что прилег на диван в гостиной, ночью уехал в аэропорт и улетел во Францию. В поездке ему даже удавалось забываться, было много работы, Гриша закрутился, отвлекся, сидел в ресторанах и пил красное вино, весело болтая по французски. Через неделю он вернулся, и они с Маней уже ни о чем не говорили. Родители привезли с дачи Аллку, и жизнь на внешнем уровне вернулась в свою колею. Они с Марусей даже спали в одной кровати, повернувшись друг к другу спиной и не разговаривая.
Валера не звонил, однако делать вид, что ничего не произошло, было глупо, надо
