я должна была их сказать, — заключила молодая девушка.
— Клянусь вам, — пылко произнес молодой человек, — исполнить ваше желание при каких бы то ни было обстоятельствах! Как только я получу эту драгоценную для меня прядь, я брошу все и тотчас же прилечу к вам на крыльях любви, чтобы на коленях уверить вас в неизменности моих чувств.
— Ваша клятва будет записана на небесах, Рафаэль! — торжественным тоном убежденно проговорила Гертруда и грустно прибавила: — Но время бежит. Я не хочу больше задерживать вас. Идите и исполните свой долг. Возьмите вот еще этот шарф. Я вышила его для вас в то время, когда мы были в городе, и я каждый день ожидала того, что произошло только сегодня. Каждый стежок этой вышивки будет напоминать вам мысль, вздох, молитву о вас вашей Гертруды. Прощайте или до свидания, если это будет угодно Богу, мой дорогой Рафаэль.
— Да, мне пора… Я должен ехать, — говорил как в бреду молодой человек, не поднимаясь, однако, с колен и покрывая руки невесты пламенными поцелуями.
Наконец Гертруда заставила его встать и убрать в нагрудной карман камзола шарф, в который она сама тщательно завернула прядь своих волос.
— Идите же, идите, мой дорогой, возлюбленный жених, — настаивала она, выдергивая свои руки, которые он не переставал покрывать поцелуями. — Помните, что ваш отец нуждается в вашей помощи. Идите и исполняйте свой долг.
Она обеими руками обхватила его голову и крепко поцеловала в лоб, потом слегка подтолкнула его к двери. Молодой человек, как безумный, вылетел из комнаты, забыв даже проститься с сестрой своей невесты.
11. ДОЛГ И ЛЮБОВЬ
Последние лучи заходившего солнца окрашивали в яркие переливчатые цвета небосклон, когда дон Рафаэль выехал из горного ущелья, по которому пролегала дорога от гасиенды Лас-Пальмас до гасиенды Дель-Валле, принадлежавшей отцу молодого человека.
Приближаясь к родной усадьбе, дон Рафаэль был удивлен зловещим безмолвием, царившим вокруг. Чувствуя что-то недоброе, молодой человек приготовил свою винтовку и выехал на вымощенную аллею, которая вела к господскому дому и с обеих сторон была окаймлена американскими кипарисами. В конце аллеи высилась каменная ограда. Тяжелые ворота посредине ограды бы полуоткрыты, но с обширного двора гасиенды не доносилось ни малейшего звука, и там не замечалось никакого движения.
Перед самыми воротами конь молодого всадника вдруг с громким ржанием метнулся в сторону. В сгущавшихся сумерках всадник не сразу мог разглядеть, что испугавший его коня предмет был человеческим телом, распростертым на земле, поперек въезда, и это тело было без головы.
Когда дон Рафаэль наклонился с седла, чтобы рассмотреть, чье могло быть это тело, из груди молодого человека тотчас же вырвался крик ужаса, горя, отчаяния и бешенства, не встретивший никакого отклика, кроме глухих отголосков. Это тело принадлежало его отцу, а отделенная от него голова оказалась подвешенной за волосы к перекладине ворот… Сын опоздал! Все было уже кончено!
Молодой человек смотрел безумными глазами на вздувшееся лицо. Да, это было знакомое, дорогое лицо отца, только сильно искаженное насильственной смертью!
Было ясно, что испанец дон Луис Трэс-Виллас пал жертвой разбойничьей шайки; жестоких рук этих «освободителей» не могли остановить ни либеральные политические убеждения старика, ни его всем известная доброта, ни его почтенные годы. Виновники этого злодеяния даже хвастались совершенным ими подвигом, судя по тому, что на одном из столбов ворот, под головой убитого, они начертали углем свои имена — Аройо и Антонио Вальдес.
Долгое время убитый горем сын оставался совершенно неподвижным перед этим ужасным зрелищем, спрашивая себя:
«Где и когда я разыщу этих злодеев?.. А разыскать их я должен во что бы то ни стало!.. Буду всюду выслеживать их день и ночь, без остановки, без отдыха, пока и их головы не будут висеть здесь же… Но, — являлся новый мучительный вопрос, — как я могу после такого злодеяния принимать участие в борьбе?.. Нельзя же мне становиться под одно знамя с убийцами моего отца!..»
Молодой человек заключил свои мучительные размышления громким возгласом:
— Иду вместе с Испанией! Так предписывает мне сыновний долг. Да здравствует Испания! Да погибнут все ее враги! Страшная смерть убийцам моего дорогого отца!
Сойдя затем с коня, сын благоговейно опустился на колени перед телом отца и торжественно произнес:
— Клянусь тебе, дорогой отец, твоей священной для меня памятью, твоими седыми волосами, омоченными в твоей собственной крови, что я всеми способами, находящимися в моей власти, мечом и огнем, попытаюсь остановить в самом начале это преступное движение, устроители которого называют его восстанием за свободу Мексики, сопровождая свои подвиги бесцельными злодеяниями и лишая жизни таких людей, как ты, отец, не сделавший им ни малейшего зла! Молю Бога, да поможет Он мне сдержать мою клятву!
В этот момент словно кто-то невидимый повторил те слова, которые дон Рафаэль накануне слышал из уст Гертруды:
«Пусть все, поднимающие руку в пользу Испании, будут покрыты вечным позором! Да не окажется для них ни приюта, где они могли бы укрыться, ни женщины, которая улыбнулась бы им! Пусть каждый, изменивший своей родине, встретит со стороны той, которую любит, одно презрение!»
Но вместе с тем послышался и другой голос, говоривший:
«Исполняй свой долг, чего бы это ни стоило тебе!»
Глядя на изуродованные останки своего отца, сын внял лишь второму голосу и повторил клятву.
Один, в ночной тиши, он собственными руками вырыл в саду опустевшей гасиенды могилу, бережно уложил в нее тело отца, приставив к нему голову и положив на грудь покойного шарф Гертруды с прядью ее волос, затем тщательно зарыл могилу. После этого, преклонив колени перед могилой, он еще раз повторил свою клятву, потом сел на коня и, даже не заглянув в дом, направился в Оахаку, главный город провинции.
