в большом стаде всегда найдется пара-тройка больных овец. Чем больше стадо, тем больше больных овец. От этого не уйти. За таким количеством фирм трудно вести надлежащий контроль. Где-то в Сибири или в Саратове обязательно сыщется конторка, про которую уже давным-давно забыли. Открыли ее для какого-нибудь левака года два назад, дело сделали, а закрыть поленились. А потом все быльем поросло. Но люди-то там работают, и документы, свидетельствующие о причастности Бессмертного к ней, в полной сохранности. Так что нужно эту конторку только отыскать да прикупить того человечка, который там сидит. Наверняка обиженный, что центр его забыл.
— Но я должен что-то сделать для вас взамен, — предположил Александр.
Борис только руками на него замахал:
— Да ты чо! Я ж от чистого сердца. И потом, — тут он кашлянул, — не все тонкости этикета мы еще изучили, ведь так?
Маша ввалилась в квартиру уже за полночь. Близились съемки клипа, и, чтобы не затягивать работу перед камерами, Вовик гонял ее и кордебалет до самой ночи. Пришлось отменить спортклуб с массажем и солярием. Правда, о последнем решении Бобров отозвался раздраженно:
— Народу не танцы ваши нанайские нужны, а твоя смазливая, загорелая рожа.
В последние дни он был очень груб с ней. Маша едва не плакала после каждого их разговора. Он вполне спокойно и вежливо общался и с Вовиком, и с Игнатом, и даже с ребятами из танцевальной группы. Но что касается солистки, на нее он неизменно смотрел с плохо скрываемым раздражением. Это в лучшие дни. В худшие с откровенной злостью. За малейший проступок он распекал ее так, словно она виновна, по меньшей мере, в третьей мировой войне. Оступилась, когда танец показывали на днях, так такое началось — Серж ее с грязью смешал. Обозвал «коровой на ходулях», «каргой», «толстухой» и «неумехой».
Немного спасал ситуацию Егор. Теперь он старался встречать ее с репетиций. Когда мог, но часто не получалось — все время отнимало новое дело. Какое пока он не говорил. Скрывал, чтобы сюрприз сделать.
Александр звонил пару раз, спрашивал, как жизнь, сочувствовал, что ей приходится так много работать. Пытался пригласить ее в Третьяковку. Так смущался, несчастный! Объяснял, что невеста настаивает, чтобы он туда сходил. Мол, желает видеть у алтаря высококультурного человека.
«Дурочка какая-то, — возмутилась про себя Маша. — Можно подумать, Александр без Третьяковки недостаточно культурен. Бред! Ей повезло, можно сказать, а она еще веревки из него вить пытается. И как это такие замечательные мужики все терпят! Наверное, она красавица писаная».
Сегодня Егор не пришел, у него была смена в баре. Маша рухнула на диван, включила телевизор, вяло размышляя, стоит ли подниматься, тащиться на кухню и готовить ужин, когда даже на первый пункт из намеченного плана сил не было. На экране кто-то стрелял, кто-то кого-то лупил по физиономии, приговаривая: «Будешь знать, мать твою, будешь знать!» В общем, проникнуть в суть драмы ей не удалось. На другом канале беспристрастный диктор оглашал новости, на третьем дружная семья разом пила не то йогурт, не то молоко, рассказывая зрителю, как это вкусно. Маша не поверила, переключила. Так и нажимала бы на кнопки пульта совершенно бесцельно, если бы телефон не зазвонил. Поднимая трубку, она ожидала услышать кого угодно: раздраженного Боброва, усталого Егора, вежливо извиняющегося Александра, но только не хриплый, измученный голос Кольки.
— Маша, ты? — как-то вяло поинтересовался он, словно набирал номер наугад, совершенно не ожидая, что ответят.
— Я… — почему-то она растерялась.
— Ты дома?
— Нет, в метро еду, — съязвила она, — Ты же на мой домашний позвонил!
— Это хорошо, — он как-то странно икнул и, охнув, прошептал, — Маш, у меня большие проблемы.
— Что?! Какие проблемы? — Она ничего не понимала, но голос его ей не понравился. Он был каким-то неестественным, странным. Таким он не говорил никогда.
— Слушай, ты не могла бы привезти тот кулон, ну, ты помнишь, который Аська носила?
— Сейчас?! — Она машинально глянула на часы, стрелки показывали половину первого.
— Я понимаю, что поздно, но худсовет выставки выдвинул условие, — заговорил он бодрее. — Понимаешь, нужно переписать этот чертов кулон. До завтра. Иначе картину снимут с аукциона.
— Как это? — удивилась она.
— Да, говорят, он не в стиле. В общем, я с ними согласился. Звоню тебе с четырех вечера, и все мимо. Очень нужно, ну, пожалуйста. Ты поняла, какой кулон?
— Перестань говорить так, словно у меня их дюжина, — огрызнулась она. — Как они могут диктовать тебе свои условия? Это же твоя работа. Ты это украшение видишь таким, каким изобразил. Почему ты должен что-то переделывать из-за критики какого-то там знатока. Это нелепо, подумай сам!
— Знаю, знаю, — поспешно согласился он. — Но они действительно имеют право диктовать условия. Тут на карту многое поставлено. Для меня это целая жизнь, другая жизнь, понимаешь? На аукцион выставляют только победителей. А моя работа не победит, если я не перепишу кулон. Теперь ясно? Аукцион — это огромные деньги. Я смогу поехать во Францию, в общем, помоги мне, пожалуйста.
— Может, ты сам прие…
Он ее резко перебил:
— Нет-нет, обязательно сегодня, пожалуйста, это важно. Договорились? Ты сможешь его сейчас забрать?
— Забрать?! — Она окончательно перестала понимать смысл происходящего. С чего это Колька решил, что кулон она хранит не дома.
— Скажи, что сможешь, — взмолился он.
— Ты сошел с ума, — отрезала Маша, поняв, что непременно должна поехать к сбрендившему художнику. Только по пути заедет в аптеку и купит что-нибудь успокоительное. Эта выставка его доконала. Нашел свой стиль, истерический! — Ладно, я привезу тебе кулон. Только не плачь.
Она положила трубку и поднялась с дивана. Странный был разговор. И просьба у Кольки странная. Хотя, с другой стороны, мало ли что бывает у людей. У одних сумасшедший продюсер со своими нереальными требованиями, у других худсовет, тоже, кстати, не вполне вменяемый. Могли бы хоть за день предупредить. Картина висит неделю, а они только накануне оглашения результатов спохватились. Она открыла нижний ящик комода, вытащила из-под белья маленькую коробочку, открыла ее. От макушки до пяток по телу пробежала дрожь. Камень холодно сверкнул в стоваттном луче электрической лампочки.
«Почему он говорил так странно? Почему он сказал, что кулон я храню в другом месте?
