А сам боцман долго не мог прийти в себя. За всю его многолетнюю службу так его ещё никто не разыгрывал. И главное – кто? Курсантишки неотёсанные. Но чувствовалась за всем этим ещё чья-то рука.
Увидеть Париж и не умереть
– Вы в этом году не были в Париже?
– Нет, в этом году мы не были в Берлине, а в Париже мы не были в прошлом году.
Из светского разговора
В середине семидесятых зашли мы во французский порт Гавр. Наш белоснежный красавец-теплоход «Профессор Визе» впечатлил гавровцев. А мы жаждали впечатлиться Парижем, который отстоял от нас всего-то в тридцати лье. Ближе к нему по морю и не подойти. Париж! Кто в те времена мог похвастать, что стоял под Эйфелевой башней, прогуливался по Елисейским полям и видел своими глазами Триумфальную арку. Про Лувр я уж и не говорю.
В те жуткие застойные времена зарплата моряка складывалась из основной ставки в рублях и инвалютной добавки, которая в среднем равнялась одному доллару США в сутки. При тех ценах и соотношениях к денежному довольствию это было немало. Помимо всего на экипаж выделялись ещё культмассовые деньги по две валютные копейки на человека в день. При ста пятидесяти членах экипажа за трёхмесячный рейс набиралась хорошая сумма. Но деньги эти были целевыми и тратились исключительно на экскурсии, кино и другие культурные мероприятия. Заход у нас был последним, и решили мы, чтобы не пропадал этот весомый безналичный капитал, спустить всё на Париж. Однако экскурсионный автобус стоил дороже, и первый помощник капитана предложил каждому жаждущему Парижа скинуться ещё по двадцать франков, чтобы полностью оплатить поездку. Иначе век Парижа не видать.
Однако, наш новый моторист Володя Кудрявцев (фамилия невыдуманная) наотрез отказался возмещать капиталистам стоимость поездки:
– Чего я там не видел? У них всё везде одинаково. Двадцать франков! Я на эти деньги кожаные перчатки себе куплю. Вчера на витрине видел – ровно двадцать. Так это ж вещь. Руки хоть греет. А Париж что? Увидел и забыл. Ни душе, ни сердцу.
Подумаешь – я в Париже! Добираться до него только три часа. Всю задницу себе в автобусе отсидишь. Мне и здесь, в Гавре, неплохо дышится.
Многие смотрели на него с сочувствием, особенно наша научная половина экипажа. Надо же, так опроститься, что даже Париж ему не нужен. Все скинулись по двадцать франков и поехали.
Поздно вечером автобусы вернулись, подъехали к борту. Мы, усталые, но опариженные, стали подниматься по парадному трапу, где наверху нас встречал Володя Кудрявцев. Он держал руки вверх, как Юрий Гагарин перед стартом, и покручивал ладонями в чёрных блестящих перчатках:
– Ну, как, парижаны? – со злорадной ехидцей в голосе вопрошал он, – навидались достопримечательностей? Эйфелева башня на месте? А я вот, простой человек, перчаточки себе кожаные отхватил, и очень доволен этим обстоятельством. И режим не нарушал: обед, адмиральский час, ужин, всё вовремя. А вы, небось, всухомятку? Ну, да, Париж стоит не только мессы, но и язвы, – язвил он.
– Чего-то не похожа твоя перчатка на кожаную, – заключил подошедший к нему Коля Макаров – курсант Высшего Мореходного училища им. Макарова, который проходил у нас морскую практику, – кожа так не блестит.
– Как это не похожа?! Я ж в магазине ещё спросил: «Кожа?» А мне продавщица: «Уи, уи – кожа, кожа».
– Так это проверить можно в два счёта. Кожа от огня не куксится, – и Коля чиркнул своим американским примусом-зажигалкой, – подставляй свою кожу под огонь, раз уверен.
Володя, не раздумывая, накрыл ладошкой пламя, и перчатка сразу задымилась. Отдёрнув руку, он взял ноту ля и, заголосив на ней, стал махать кистью в дымящейся перчатке, как раненая птица крылом. Наконец, приложив её к деревянному планширу, прервал пение и с трудом стащил французскую перчатку с руки. Она так и осталась прилипшей к лакированному планширу. На ладони красовался свежий пунцовый ожог.
– Бляха-муха! Ты чего натворил?! – уже на более низкой ноте запел Володя.
Коля Макаров подошёл к прилипшей перчатке, с силой оторвал её от планшира и, увидев в ней большую прожжённую дыру, заключил тоном знатока:
– Нет, это не кожа, клянусь Великой Французской Революцией.
Когда в мед блоке наш док накладывал повязку на поражённый участок, Володя морщился от боли и повторял:
– На хрена мне сдались эти перчатки? Лучше бы в Париж поехал. По Елисейским полям погулял бы, на парижских тёлок хоть одним глазком бы взглянул. Говорят – ого-го, бабцы! А?
– Ну, что – Елисейские поля, – отвечал на это доктор. Был я там сегодня. Кафе, бары, огни, богемная прослойка, разбавленная мелкими буржуа и гнилой аристократией, сидит за столиками, тянет пиво, пьёт кофе мелкими глотками, гложет лобстеры. А я среди всего этого, как дерьмо в проруби. Приткнуться даже некуда. Я себе лучше на эти двадцать франков купил бы… нет, не перчатки, конечно, а курительную трубку из настоящего бриара. В витрине вчера видел. Ровно двадцать. Дымил бы сейчас «Кланом». Одно удовольствие. А увидеть Париж и не умереть, значит не стоит он того, чтобы на него смотреть.
Яхта
Шёл 1974 год от Рождества Христова. Мы пересекали штормовой Бискай и приближались к месту встречи с флагманом – научно-исследовательским судном «Профессор Визе». Сильный северо-восточный ветер не привносил тепла в наступившее лето, он срывал мелкую водяную пыль с бегущих крутых волн, наполнял воздух влагой и напрягал атмосферу статикой небесного электричества. Создавалось впечатление, что ударили по туго натянутой струне какого-то большого вселенского инструмента, и струна эта, войдя в резонанс, бесконечно звучит в окружающем нас пространстве.
Редко удаётся проскочить этот залив, чтобы тебя не зацепило хотя бы краем проходящего циклона. И конец июня не был исключением: нас валяло в изгибах серо-голубой воды, рваные стремительные облака под стать океаническим валам неслись в том же направлении в размытую ветрами даль, чтобы слиться с потоками встречных течений, ослабеть или, наоборот, – усилиться, завернувшись в спирали разрушительных торнадо.
Неспокойное это место, продувное, любое для вольных ветров. Кильватерный след за кормой, образованный двумя работающими гребными винтами, быстро таял и исчезал в беснующейся водной стихии.
Я стоял на шлюпочной палубе, держась за ограждающие борт релинги, и любовался представшей передо мной картиной. Моё внимание привлекла одинокая двухмачтовая яхта, лежащая в глубоком дрейфе, без парусов и, очевидно, совершенно неуправляемая. Она сильно кренилась на крутой волне, и иногда казалось, что верхушки мачт вот-вот коснутся того или иного гребня. Яхта
