мечи жалами летающих насекомых. Остальные в панике сбежали с крыши во внутренние помещения замка и запечатали вход неприступным композитным металлом. С помощью луча можно было смотреть сквозь стены и потолок. Некогда прекрасный сад съедался и уничтожался. Фруктовые деревья рассыпаются в прах. Когда я смотрю на картину невыразимого опустошения, отчаяние охватывает меня. Сердце сжимается и охватывает дикое желание залезть в машину времени и предотвратить это ужасное будущее. Солтано утверждает, что наша ситуация еще не безнадежная. Эти ученые меня поражают. Их мужество и оптимизм перед лицом катастрофы просто удивительны. Теперь я знаю, какова их религия – это непоколебимая вера в силу их науки, способной помочь им и поддержать их. Профессор рассказывает мне о сложном устройстве для снабжения нас воздухом; я пока не очень хорошо его понимаю, но мне стало ясно, что мы можем жить внутри Замка бесконечно. Можем производить воду и синтетические пищевые продукты. Тем временем в великолепно оборудованных лабораториях и механических мастерских ученые и изобретатели торопливо проводят эксперименты, которые, по их словам, могут высвободить энергию атома и дать нам оружие, которое уничтожит муравьев и вернет человеку господство в Америке. Что касается этого, я не знаю, я едва смею надеяться. Теда наклоняется надо мной и прижимается своей мягкой щекой к моей, и хотя я совсем не чувствую себя героем, ее любовь утешает меня и делает сильнее.
Побег или помощь кажутся невозможными. Тем не менее, я собираюсь вложить эту рукопись в машину времени, которая стоит наготове рядом со мной, и отправить ее обратно в тот период, который я покинул навсегда. Я повторяю свою надежду на то, что она попадет в руки образованных людей и что её содержание станет известно общественности. Может случиться так, что мы победим муравьев в неизбежной финальной битве между людьми и насекомыми. В таком случае мы снова попытаемся связаться с двадцатым веком. Если нет, то мы окончательно прощаемся с народом 1926 года.
Подпись: профессор Джон Рубенс, Рэймонд Бент."
Глава
VI
. Что нужно сделать с этим документом?
Всемирно известный юрист закончил излагать невероятный документ. На мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Наконец президент университета заговорил.
– Я полагаю, вы хотите получить наш совет относительно того, как распорядиться этим… этим…
– Совершенно верно, – ответил адвокат. – Я уверен, что это мистификация, и все же…
– И все же, – закончил доктор наук, – "есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!" Как сказал Гамлет!
Обычный доктор медицины кашлянул.
– Во всем этом деле есть что-то подозрительное, – сказал он, – что не наводит на размышления о нашем хозяине, чьему рассказу о том, как рукопись попала к нему в руки, я абсолютно верю. Возможно, кто-то пытается скрыть тот факт, что исчезли двадцать тысяч долларов. Но это тоже звучит неправдоподобно. Мой совет – заприте рукопись в сейф. Будет достаточно времени, чтобы опубликовать её содержание всему миру, если произойдут какие-нибудь странные события – например, в Южной Америке.
Пятеро других мужчин горячо одобрили этот план, и на этом вопрос исчерпался, за исключением того, что в Беркли, штат Калифорния, есть по крайней мере три человека, которые каждый день тщательно просматривают прессу в поисках любых странных новостей из Латинской Америки.
1928 год
Метод доктора Бриттлстоуна
Сэмюэл М. Серджент
Когда доктор Аро Бриттлстоун вошел в дверь моего кабинета, у меня было впечатление, что на меня бросился бык. Бриттлстоун был ростом на дюйм или два выше шести футов, ширококостный и крупно сложенный. Его скелет восхитил бы глаз специалиста по кости, по крайней мере, так я себе представлял по внешнему виду этого человека. В этой структуре было максимум мышц и минимум жира. Он весил больше двухсот фунтов, состоящих исключительно крепкие кости и мышцы. Он был человеком грубого телосложения, от огромных ступней до жестких черных волос, и в нем было некая развязанность, которая было лишь слегка завуалирована его образованием, его появлением в обществе, которое было выше его, и хорошим окружением, что способствовало его успеху. Упорным трудом и невероятными амбициями он приобрел непринужденность манер и псевдоутонченность, что было исключительно его заслугой.
Я никогда не встречал Бриттлстоуна до того дня, когда он вошел в мой кабинет без предварительной записи, протиснувшись мимо дежурного и целой палаты, полной моих пациентов. Но я слышал о нем задолго до этого, когда его санаторий в горах Мендалато приобрел некоторую известность и популярность, которые никогда не ослабевали и даже неуклонно росли. Сам он казался довольно искусным врачом, и многие, кто попадали под его опеку, были только рады сказать доброе слово в адрес санатория. Насколько я понял, он обслуживал чрезвычайно богатых людей, но у него всегда было определенное количество благотворительных коек, около десяти или двадцати. За шесть лет существования его санатория он, как я полагаю, отложил немалую сумму, он сохранил место в обществе, место, которое он добыл для себя исключительно силой и крупными расходами. Полагаю, в своем кругу он был известен как щедрый до расточительности. И все же я никогда не видел человека, который бы так жадно смотрел на деньги.
Утро, когда я встретил его, когда его огромная фигура замаячила в дверном проеме, обещало быть для меня особенно напряженным. Я раздраженно взглянул на его внезапное появление, но Бриттлстоун, по-видимому, не заметил моего отношения к нему.
– Доктор Стрэнг? – сердечно спросил он и его толстые губы раздвинулись в улыбке.
Он остановился прямо передо мной и посмотрел с высоты своего внушительного роста с сердечностью в маленьких глазах.
– Я Бриттлстоун из Хэппи-Лейн в Мендалатосе.
Удовлетворившись этим вступительным словом, и, очевидно, уверенный, что его имя мне знакомо, он протянул руку, которую даже тщательный уход не смог сделать привлекательной. После минутного колебания я пожал ему руку, пригласил сесть и стал вопросительно и не слишком радушно ждать, пока он поведает о цели своего появления. Он опустился в кресло, скрестил ноги и затянулся огромной черной сигарой. Это был единственный раз, когда я видел его без мантии воспитанного, настороженного достоинства, которое почти стало его неотъемлемой частью. Возможно, его впадение в грубое самодовольство при нашей первой встрече надолго повлияло на мое мнение о нем и затмило последующие впечатления, которые могли бы быть более приятными.
– Прекрасная нынче весна, не правда ли? – заметил он, очевидно, не торопясь излагать свою цель и не сознавая, что отнимает время, которое я мог бы наилучшим образом посвятить своей практике. После этого он небрежно болтал
