И растреплют ваши бороды!
Древляне и поляне дружно заливались смехом, и Ельга засмеялась тоже. Обрядовая борьба родов жениха и невесты, обычно сводящаяся к состязанию, кто кого перепьет, сейчас была опасной, как огонь. Но ей нечего бояться: она в своем городе, вокруг верная дружина. Сорок братьев-отроков, тридцать дядьев-бояр. Ее не выдадут…
Древлянин, которого усадил Славигость, уронил голову на стол и что-то бормотал, но встать уже не мог. Один из гостей поспешно пробирался к двери, и, едва он шагнул за порог, как послышались знакомые звуки – съеденное и выпитое решительно попросилось наружу.
– Отдыхай, сват! – Свен сам отвел Боголюба к лавке и усадил. – Почивай до утра, а там и за дело…
– Ты ж мне будешь как сын! – заплетающимся языком уверял его Боголюб. – А я тебе как отец! Больше всех сыновей… И дани никакой не надобно… как сын будешь…
Видно, в мыслях Боголюба земля Полянская уже склонилась под его рукой, если ее возможный князь казался ему сыном. Но Свен и виду не подал, что это заметил; его лицо оставалось спокойным, но Ельга замечала, как в глазах его густеет ожесточение, вытесняя показное дружелюбие.
Двое-трое уже забрались на полати, и оттуда слышался храп. Ельга огляделась. В трезвом уме из древлян остался один Хвалимир. Из своих бояр кое-кто уже спал или готов был заснуть, отроки Асмунда под руки выводили наружу Доброста, не прекращавшего что-то говорить.
Вот-вот все закончится. Угощать кого-то больше не требовалось, и Ельга могла бы уйти, предоставив отрокам и Свену завершить дело. Но она не уходила – что-то ее не пускало. Видя, что Боголюб еще сидит на лавке, наклонившись вперед и будто забыв, зачем он здесь, она подошла, взбила подушку, сняв ее с полатей, и прикоснулась к его плечу:
– Ложись, Боголюбе. Приготовлено.
Он не ответил; наклонившись, она обнаружила, что малинский князь крепко спит, опасно кренясь вперед.
– Отец! – уже не робея, Ельга взяла его обеими руками за плечи потрясла. – Ложись, не спи сидя! Ты же не птица!
Но Боголюб и не дрогнул, испуская то же ровное сопение. Ельга трясла его изо всех сил и звала, но все было бесполезно.
– Он не проснется, – раздался рядом голос; вскинув глаза, она увидела Хвалимира. – Отец уж коли заснул, так его гром Перунов не разбудит. Отойди-ка.
Выпрямившись, Ельга огляделась. За оконцем тьма заметно поредела – близился ранний летний рассвет. Пирование закончилось, древляне почти все спали – кто лежа на полатях и на лавках, кто на полу, а кто и за столом. Только Хвалимир оставался почти трезвым, лишь вид у него сделался утомленный. Киевские бояре разошлись, но из хирдманов кое-кто остался; Свен еще сидел у стола, и лицо его, слегка опухшее от выпитого, было мрачным. Взгляд не отрывался от спины Хвалимира.
Молодой древлянин приподнял отцовские ноги и перенес на лавку, потом с привычной ловкостью уложил Боголюба.
Варяги – Фарлов, Асмунд, Ольгер и двое отроков – выжидательно смотрели на Свена.
Свен быстро поднялся. От угрожающей целеустремленности его движения у Ельги оборвалось сердце, захотелось крикнуть – не надо! Свен бесшумно шагнул вперед, его правая рука ухватила со стола большой ковш с утиной головой.
И когда Хвалимир, уложив отца, хотел выпрямиться, Свен, оказавшись у него за спиной, точным сильным движением ударил ковшом по его склоненной голове.
Без единого звука Хвалимир упал на пол перед лавкой, где продолжал невозмутимо сопеть во сне его знатный отец.
В шумной пиршественной палате наконец настала тишина.
⁂
Давным-давно рассвело и княжий двор был полон обычной суетой, когда в молчаливой гостевой избе послышалось движение. Кто-то толкнулся в дверь изнутри; хирдманы, с оружием наготове сидевшие на крыльце, вскочили. Дверь не поддалась, и изнутри застучали сильнее. Послышался хриплый крик: видно, кому-то было надо облегчиться с перепою.
– Там у двери бадья! – крикнул в ответ отрок. – В нее давай.
Не сразу, но через какое-то время и остальные древляне очнулись и обнаружили, что заперты. Разбудили Боголюба; с трудом, охая, держась за больную голову, он попытался встать и наступил на тело родного сына – Хвалимир лежал возле лавки и не шелохнулся, несмотря на шум. Кое-как его осмотрели: он был жив, но на затылке налилась опухоль, и привести его в чувство не удалось. Выбраться наружу тоже не удалось: дверь была прочно закрыта. Кто-то начал сгоряча искать топор, но напрасно. Вскоре выяснилось, что в избе не осталось ровно ничего, что можно использовать как оружие: исчезли взятые древлянами в дорогу топоры, луки и копья, исчезли даже поясные ножи. Также пропала вся дорогая утварь – растаяла, как сон. Казалось, весь этот пир и хозяйка его, прекрасная дева, им приснился, если бы не осталось от вчерашнего веселья жуткое похмелье. Иные и вовсе не могли встать, а лишь стонали, не слушая сродников и не в силах осознать, что навалилась беда похуже головной боли и тошноты. Клятое вино греческое! Древляне хотели пить, но ни воды, ни еще какого питья не нашлось. Из еды – хоть на еду никто смотреть не мог – остались вчерашние объедки, сохнущие на столе и под столом. На крики в оконца и стук в дверь никто не отзывался, хотя на дворе люди были: челядь посматривала издали и прислушивалась, но близко никто не подходил.
