— …И крыша, того и гляди, обвалится. Я вот сижу-сижу и прямо чувствую, как она трещит надо мной, грозя похоронить здесь навеки.
Ярополк с надеждой возвел глаза к потолку…
— …А детей в такой обстановке растить нельзя. Негоже приводить в этот мир детей, коли сами на ногах едва стоите…
— Так мы и не собираемся, мама! — вмешалась золотоволосая девоптица.
— Как это не собираетесь? — возмутилась теща. — А я, по-вашему, вечная? Мне, по-вашему, внуков понянчить не хочется?
— Но ты же сама сказала, мама…
— Я сказала, что б вы на ноги встали, а не про детей забыли.
Ярополк гипнотизировал взглядом чашку, в которую с крыши действительно летела какая-то шелуха, отчего по бурой поверхности шли круги.
— …И работу пора нормальную найти, а то много ли он подымет на своих кокосах?
— Шаман!
На сей раз умолять не пришлось, и уже через секунду Ярополк стоял на прекрасной лесной опушке, чувствуя, как бешено колотится сердце, а на языке горечью оседает невкусный тещин чай.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Птица парила над водой. Крохотная, пестрая, будто совместившая в своем оперении все возможные оттенки неба и моря, и Ярополк не смог удержаться. Он плыл на вручную сколоченном плоту, казалось, целую вечность.
И сначала у него были весла, а потом — только воля великого океана.
Сначала его сопровождал азарт погони, а потом — только затмившая разум жажда обладания.
Сначала он не понимал, что творит, а потом увидел в своей руке небесную птичку и сокрушительно вздохнул. Через несколько мгновений на мокрых досках рядом с ним стояла бледная дева с нежно-голубыми глазами и короткими пушистыми волосами цвета морской волны.
Но не смеялась она, как прежние — катились слезы по фарфоровым белым щекам.
— Яр, мой Яр, — причитала девоптица, — ты совсем меня не любишь. Океан для тебя всегда важнее.
— Яр, мой Яр, — всхлипывала девоптица, — над городом тучи собираются, в такую погоду мне всегда тоскливо.
— Яр, мой Яр, — рыдала девоптица, — сердце мое пронзила стрела отравленная. Больно мне, Яр! Дышать больно, жить больно, думать больно…
А потому уже не было ни плота, ни океана. Точнее, океан остался далеко внизу — бился суровыми волнами о неприступные скалы, рвался на другую сторону, да никак пройти не мог.
И стоял Ярополк бок о бок с девоптицей на высокой башне белокаменного замка, что высился на краю обрыва. И считал Ярополк слезинки, что падали из прекрасных лазурных глаз.
— Это все ветер, Яр, он задевает какие-то струны в моей душе…
— Это все солнце, Яр, оно так невыносимо прекрасно…
— Почему ты не говоришь, что я тоже прекрасна, Яр?
— Ты не любишь меня, Яр! Я знала, что ты меня не любишь! Ох, утешь меня, Яр, утешь своим поцелуем!
А потом и слова потонули в сплошных рыданьях, так что уже непонятно стало, что вызывает слезы — ветер, солнце или отсутствие заверений в вечной любви.
— Шаман, — тихонько прошептал Ярополк, практически не открывая рта — ну чисто чревовещатель. — Ша-ама-а-ан, я тут все.
— С кем ты говоришь, Яр? Почему ты никого не говоришь со мно…
А вот и родная поляна. Спасибо, шаман.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Обошелся без птиц.
Ярополк и сам не понял, как удержался. Не то шаман отправил его в мир, лишенный соблазнов, не то лечение и вправду уже давало свои плоды.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Поляна. Шаман. Колечки дыма. Бутылка. Уже привычно, уже без слов.
Ярополк вознамерился повторить подвиг предыдущего дня, но все пошло не так с первых секунд.
Во-первых, он очутился в пустыне. В жаркой пустыне, и куда ни глянь — до самого горизонта одни барханы и ни следа хоть какой-нибудь жизни. Даже завалящего кактуса или, там, вездесущей ящерки…
«Ну тут уж точно птиц не будет», — самодовольно подумал Ярополк, и вот тогда-то случилось во-вторых.
Точнее, не случилось ничего. Шаман не откликнулся на зов, ноги не спешили вести хозяина к цели, разум вяло отмахивался от любых вопросов и растекался лужицей в черепной коробке.
Ярополк плавился от жары.
Он пробовал идти, куда глаза глядят, но то и дело натыкался на собственные следы и понимал, что бродит кругами.
Он пробовал кричать — но барханы проглатывали его слова и топили в песках.
Он стянул футболку и повязал ее на голову в надежде избежать солнечного ожога и теплового удара, но, наверное, слишком поздно, потому что, отчаявшись, вдруг узрел величайшее чудо в своей жизни.
Прекраснейший пруд с кристально чистой водой, в которой отражались плывущие вдаль облака. Над водой, почти касаясь поверхности длинными листьями, склонялись уставшие пальмы, а в небе над ними мельтешила стайка зелено-коричневых птичек, песней заманивая Ярополка в свои сладкозвучные сети.
И он пошел. Не к птицам — к воде. Хотя в данной ситуации это почти одно и то же.
Нырнул в пруд с разбегу. Вскрикнул радостно, когда неожиданно холодны капли освежили тело и прояснили разум. Глянул в небо и захохотал как сумасшедший.
— Заигрался, шаман! Ахахахаха! Не нужны мне твои птицы, мне и водицы хватит!
А потом почувствовал, как трепыхается что-то в ладони. Глядь — а там сразу пяток пернатых уместился. И все раздуваются, расширяются, лысеют, что деревья по осени.
Секунда-две-три — и сидит уже Ярополк под пальмой, а вокруг него пяток девиц крутится. Кожа — что глина коричневая. Глаза — что листва зеленые. Улыбки белозубые, узоры на гладких головах занимательные.
— Не трогай Яро, глупая, устал он, не видишь что ли? — шипит одна, отталкивая вторую.
— Сама бы лучше шкурами занялась, чем тут ошиваться, не твой сегодня день, — возмущается третья.
— Так и не твой, Яро сегодня мне обещан, а вам бы морды умыть — красные от песка, — влезает четвертая.
А пятая молчит да плечи Ярополку наминает, да по животу рукой гладит. Второй, третьей, четвертой. Э-э-э…
— Яро сам решит, кто ему сегодня ужин готовит, а кто танцует.
— Вот и не мешай ему решать, вот и не распускай свои лапы загребущие.
— Это у тебя загребущие!
— Эй, а ты куда полезла!
— А ну-ка все разошлись, Яро мой!
— Ты в гладь до водную взгляни на рожу свою змеиную, а потом зарься на чужое!
Если б были у девоптиц волосы, то таскали бы они уже друг друга за них, как пить дать. А так только по рукам шлепали, да пинались, через несколько минут, похоже, окончательно забыв и про Ярополка, и про шкуры, и про ужин.
