– Фамилии у нас разные, – произнес член судебной комиссии. – Я Бурмидзе, а не Бурамидзе.
– Я считаю, что родственники. Проверьте. Раз родственники, значит, будет предвзято судить. Falsus in uno, falsus in omnibus[6]. В соответствии с главой 9 Уголовно-процессуального кодекса, где сказано: «Стороны имеют право заявлять отвод судье, если он является близким родственником или родственником любого из участников производства по данному уголовному делу», объявляю отвод судье Бурамидзе.
– Бурмидзе, сколько раз вам повторять.
– Errare humanum est[7], как сказал Сенека, и эта фраза не случайно стала крылатой. Однако вторая часть этого изречения часто упускается из вида, а ведь на нее стоило бы обратить особое внимание. Вот она: Stultum est in errore perseverare[8].
Они удалились на совещание и тут же назначили следующее заседание суда через два дня. И так я ездил в течение двух недель на суд. Каждый раз ночью перед судом я писал заявления, протесты и учил латынь – развлекался как мог. Именно развлекался, я прекрасно знал, что все это никакого отношения к приговору не имеет.
У нас судебное совещание начиналось с отводов. Председателя суда я отводил раз двадцать за время суда, это в рамках закона, и они обязаны были мои отводы каждый раз рассматривать. Писал, что он неправильно ведет дело, неправильно задает вопросы, тенденциозен, неграмотен. Но судья терпимо к этому относился, это входило в правила игры. Он до начала суда знал, что я получу четыре года, мне это сразу сообщили, он знал, что я знал. Мы оба все понимали, но играли свои роли. Я развлекался, а он отрабатывал свою советскую зарплату. Я писал отводы всему составу суда и каждому члену поодиночке. У меня все было заготовлено: как только они объявляют, что мое заявление отклонено, я им выдаю следующее. Они мне говорят: «Дайте все сразу!»
Ну, таким образом они мне за один заход все сразу решат, а так я отдыхаю. У меня в кармане все лежит. Они опять совещаться. Часа через два отводы заканчивались – и начиналось слушание. Что бы они ни говорили, у меня на все было заявление, что это незаконно – я же знал, что они будут говорить, и заранее ночью все писал. Я вообще не спал ночами во время суда.
Иногда, когда мне задавали вопрос, я начинал длинную речь.
– Auribus tento lupum[9]. Это не суд, а судилище. Есть такое выражение: неправедный суд. Вот интересный исторический факт – был неправедный суд в фашистской Германии над Димитровым. И тем не менее его освободили, он сумел доказать свою правоту. Димитров был коммунист. Я – сын коммуниста и сам коммунист в душе, но, судя по всему, меня не освободят. Совершенно невинного человека содержат в ненормальных условиях, – дальше я перечислил все условия. И все время сворачивал на Древний Рим: я рассказывал о выборах, об эдилах, о курии. Кодекс Наполеона в деталях им рассказал. А они слушали себе и делали свое дело – вызывали свидетелей. Вызвали и Бурамидзе, стукача. Когда он шел к свидетельскому месту, по залу пошел презрительный гул, все художники его ненавидели не меньше меня, еще бы, он у них из кармана живые деньги вынул. Во время его показаний я поднялся и, указывая на Бурамидзе, обратился к судьям:
– Взгляните на этого человека! Как сказал великий Сенека, которого я уже не раз здесь цитировал: «Aditum nocendi perfido praestas fides»[10]. Физическое уродство Бурамидзе свидетельствует о порочности натуры. Покрытые перхотью плечи низко опущены под тяжестью клеветы, которой он опорочил мое честное имя и лишил меня самого дорогого – свободы. Неоднократно опозоренный рот изрыгает слова черной лжи.
Председатель неистово зазвонил в колокольчик, призывая меня к тишине. Бурамидзе, давая показания, как и все грузины, не мог устоять на одном месте, а ходил, жестикулируя, по залу, распаляясь от собственных эмоций. Пока я говорил, он имел неосторожность приблизиться к скамье подсудимых, на которой сидели мы с Палкером. Я перегнулся через загородку и хотел дать ему по морде, но не смог дотянуться. Далековато он стоял. В зале зааплодировали. Тут же надзиратели набросились на меня, скрутили и вывели в коридор. Судебное разбирательство было прервано. Охрана кричала, что сейчас меня застрелят, но не застрелили, а завели в комнату ожидания.
2
На суд из Москвы приехал Марат. Выбил себе какую-то командировку. За деньги его ко мне пропустили во время перерыва.
– Под неоднократно опозоренным ртом, ты что имел в виду? – смеется.
– А ты сам как думаешь? Но на самом деле здесь двойной смысл, конечно. Я вначале хотел сказать «опозоренный презренной ложью», но и второй смысл тоже правильный. Ладно, теперь о главном. Ты единственное, что надо было, привез? – Речь, разумеется, идет о спирте, который он в своем институте коневодства может брать в товарном количестве.
– Привез.
– Значит, спрячешь в туалете в бачок, я потом пойду и выну.
Заседание возобновилось. Марат сидит в зале суда и мне показывает, что, мол, все в порядке, на месте. Я изображаю, что у меня плохо с животом, мне надо в туалет. В сопровождении охранника отправляюсь. Охранник стоит рядом с кабинкой, внутрь, конечно, со мной не заходит. Захожу, залезаю на унитаз, шарю рукой в бачке – он довольно высоко – ничего. Закатал рукава, шарю по бачку – нет. Обыскал весь сральник – безрезультатно. Возвращаюсь обратно, сажусь на свое место, показываю Марату, что ничего не нашел. Он пожимает плечами: мол, ничего не понимаю. Сигнализирую ему, чтобы пошел, проверил. Он уходит, возвращается, показывает: на месте. Говорю подельнику: «Сходи ты проверь, я не могу еще раз в сортир идти. Там спирт должен быть в бачке в туалете».
Палкер возвращается.
– Ничего нет, – говорит.
Я Марату показываю: что за дела? Иди снова проверяй. Он опять идет. Возвращается: на месте все. Говорю Палкеру: «Мы с тобой оба сумасшедшие? Ты найти не можешь, я не могу, что происходит? Хоть мента проси, чтоб он поискал». Делать нечего, иду опять в туалет. Ищу – ничего нет.
Так и не нашли ничего. А спирт бы мне не помешал, особенно когда объявили приговор. Хотя я знал все заранее, снисхождения от суда не ждал и был готов к сроку, но в душе у меня все опустилось при словах: «…и назначить наказание в виде лишения свободы сроком на четыре года».
Палкер рядом со мной схватился за голову, заревел как младенец и упал назад на скамейку – приговор мы, разумеется, слушали стоя.
Мне дали последнее слово. Это был мой звездный час.
