Книга Реликвии тамплиеров - Пип Воэн-Хьюз

Мы плыли и плыли по изумительно красивому морю. Земля лежала слева, по бакборту, но далеко: виднелась лишь тонкая багровая полоска на горизонте. Мы шли по направлению к Италии, на встречу с огромным городом Пизой — по крайней мере это я знал от капитана, а если он сообщил мне еще что-то, то я не запомнил, настолько был погружен в собственные несчастья. Я говорю «погружен», но на самом деле ощущение было такое, словно меня закрутило в саван, хотя я еще мог ходить и двигать всеми членами, но внутри у меня все умерло. Исаак теперь внимательно за мной наблюдал и пичкал всякими зельями, пилюлями и отварами — укропным, из руты, из иссопа, да еще пчелиным молочком, словом, всякими чудесными средствами из своих запасов, о которых я никогда не слышал. Вкус у них был такой же горький, как у придорожной травы. После его процедур меланхолия иногда отступала, достаточно надолго, и тогда я любовался умными дельфинами, что приплывали приветствовать «Кормаран», крутились в нашей кильватерной струе или устраивали с нами гонку, которую всегда выигрывали. В такие дни мы с Биллом предавались нашему старому развлечению, наслаждаясь компанией друг друга, хотя я ощущал, что он обращается со мной очень осторожно, словно я могу вдруг сломаться. Однажды днем я заметил косяк рыбы, выпрыгивающий из воды весь разом, расправляя плавники-крылья. Они летели подобно сверкающим струйкам какое-то расстояние, а затем ныряли обратно в воду. Вскоре это чудо — чудо для меня, другие и внимания-то не обращали — стало обычным явлением, и когда десяток-другой рыб теряли направление и с грохотом падали к нам на палубу, я едва замечал, что их добавляли к вечерней трапезе. Я стал заядлым рыболовом, поскольку это был наилучший предлог проводить свободное от вахт время, высунувшись за борт и глядя в волны. Меня не волновал улов, но этим интересовалась команда: странные, красивые, а иногда и уродливые создания были одинаково хороши на вкус. Однажды, кажется, в тот день, когда мы заметили на горизонте остров Форментера и тащились мимо гор Мальорки, я, ничего не подозревая, закинул удочку прямо в косяк макрели и начал таскать их одну за другой, лихорадочно привязывая новые крючки к своей леске, и тут все свободные от вахты бросились ко мне со своими удочками, и вскоре палуба была усыпана бьющимися рыбинами, сверкавшими, как ожившая кольчуга. Все — даже капитан с Жилем и Анна — бросились собирать их: хватали, оглушали и кидали в бочки для засолки, которые Гутхлаф вытаскивал из трюма. И когда я в очередной раз наклонился за рыбиной, то услышал вскрик и увидел, как Анна отбивается от макрели, дергающейся у нее в руках. Она отбросила ее в сторону, нагнулась и схватила другую извивающуюся рыбину, а потом с торжествующим смехом швырнула ее в кого-то из экипажа. Бросок был меткий: она угодила Биллу прямо по его крючковатому носу.

Подобно всем, кто страдает от избытка черной желчи и пребывает поэтому в меланхолии, я все больше и больше уходил в себя, изучая внутренним зрением загаженные и изуродованные остатки того, что привык считать собственной душой. Теперь мне тяжело вспоминать те дни с сочувствием к самому себе, потому что эти гнусные настроения превратили меня в эгоистичного, вечно кислого и враждебно настроенного отшельника, каких обычно не слишком жалуют в столь замкнутых сообществах, как экипаж корабля. То, что меня не вышвырнули за борт, отлично свидетельствует о добром нраве команды, но временами у них, несомненно, возникало подобное искушение. Но я ничего не знал о чувствах других, и, сказать по правде, едва их замечал, таким я стал замкнутым и немногословным. Однако стоило мне поднять глаза и перехватить полный радости и счастья взгляд Анны, как в зеркале отражавшийся на лице Билла, это тут же приводило меня в норму, словно тряпка, пропитанная нашатырным спиртом. Пока я предавался своим мрачным мыслям — сколько дней это продолжалось? а может, не дней, а недель? — жизнь текла и без моего участия. У меня под носом происходило множество событий. Я крутил и переворачивал свои чувства к Анне, будто кусок мяса на вертеле, наблюдая, как они подгорают и съеживаются. А она на ярком солнце выглядела счастливой и совершенно беззаботной.

Или так мне казалось. Теперь-то мне понятно, что я смотрел на мир косо — пялился в зеркало, которое услужливо подставляла мне моя меланхолия, а оно искажало и поганило все, что в нем появлялось. Поэтому я и не понимал, что радостное, счастливое настроение Анны, без сомнения, доказывало полную беспочвенность всех моих опасений на ее счет. Вместо этого я искал в зеркале еще более мрачные признаки, и они не замедлили появиться. Потому что там возник Билл, мой пронырливый и порочный дружок, и взгляды, которыми он одаривал Анну, я уже тысячи раз видел в домах терпимости Бейлстера.

* * *

Малоприятное прозрение, пронзившее меня при виде того, как Анна кидается рыбой в Билла, сработало словно чудесное лекарство. Прозрения обычно так и действуют. С этого момента я почувствовал, что мои ощущения очистились от всего наносного, и жизнь снова забила ключом у меня в душе. Однако я ошибался, решив, что черная меланхолия покинула меня насовсем. Взамен отчаяния я превратил ее в более тяжелое и ослепляющее чувство ревности. И, как любой хороший яд, она начала действовать медленно и неустанно, хотя я не понимал этого, пока не стало слишком поздно. А в тот момент, стоя обнаженным по пояс на самом солнцепеке и держа в охапке кучу скользкой, извивающейся рыбы, я вдруг почувствовал, что возвращаюсь к себе прежнему. Не раздумывая, я метнул макрель, которую держал в правой руке, в Билла, а он, атакованный с двух сторон, нырнул за мачту и тоже запустил в меня рыбиной. Она пролетела мимо и угодила в живот Карло, а тот, решив, что эту подлость совершил стоявший позади него Димитрий, тоже бросился в атаку. Это послужило сигналом к началу всеобщей свалки. Если бы какая-нибудь летучая рыба вдруг заглянула к нам на палубу, пролетая мимо, ей доставил бы большое удовольствие морской вариант самого ада. Жуткая потасовка, сущий бедлам из полуголых мужиков, швыряющихся рыбой, бьющих друг друга рыбинами по голове, прыгающих по живой макрели под ногами, вопя и крича, как целый легион чертей Вельзевула. Прошло уже немало месяцев с тех пор, когда команда «Кормарана» позволяла себе подобные вольности — они ведь лишились увольнения на берег в Дублине, а в Бордо мы пробыли совсем недолго, — так что капитан позволил этой melee идти своим чередом и даже допустил, чтобы Иштван вмазал ему по голове развалившимся на куски налимом, который по дурости связал свою судьбу не с тем косяком.

Когда же на борту наконец восстановился относительный порядок, стало ясно, что нам придется платить за свое веселье. Жизнь на корабле во многом напоминает монастырскую, и это, вероятно, было одной из причин, почему я почувствовал себя в море как дома. Это ведь вполне самодостаточное сообщество мужчин, в котором жизнь и работа управляются боем склянок. И на корабле, и в монастыре всегда полно дел, поэтому любой ленивец — самая большая опасность для порядка, так что занятие следует найти и для него. Я провел все детство, отскребывая полы и полируя дерево в аббатстве, а теперь обнаружил, что дни мои проходят почти таким же образом. Вот почему мы с таким ужасом рассматривали тот хаос, который сотворили, стоя на палубе, перемазанные чешуей и кровью.

Палуба стала серо-розовой от растоптанных рыбьих внутренностей и расплющенных тушек. Те, что уцелели, собрали. Остальные выкинули за борт. Из трюма появился Фафнир, усы его прямо тряслись от возбуждения. Откуда-то сверху свалилась стая морских птиц, чтобы всласть полакомиться содержимым маслянистой и вонючей струи, которую «Кормаран» оставлял за кормой, улиткой ползя по чистому морю. И мы принялись за работу, смывая грязь с палубы морской водой, а потом скребли и скоблили ее с песком и кусками известняка. Это было своего рода очищение, поскольку солнце мгновенно довело все рыбьи останки до гниения, так что мы трудились в мощных ароматах разложения. Черную слизь приходилось отмывать почти со всех поверхностей. В конце концов пришлось пустить в дело щелок, отчего глаза у всех начали слезиться, а потом отмываться кислым вином. Однако прошло немало дней, прежде чем корабль — и корабельный кот — избавились от этой едкой вони.