Пойдем же вдоль Мойки, вдоль МойкиУ стриженых лип на виду,Глотая туманный и стойкийБензинный угар на ходу…
Там были строчки и об этом дворце, но сейчас его интересовало мрачное пятиэтажное здание красного кирпича по соседству. С узкой набережной не удавалось рассмотреть крышу этого здания, но Дмитрий Алексеевич не сомневался, что Янина говорила именно о нем.
В этом здании был единственный подъезд, он был закрыт на кодовый замок, однако, взглянув на кнопки замка чуть сбоку, Старыгин легко разглядел три кнопки кода, которые блестели сильнее остальных, вытертые пальцами жильцов.
Нажав на эти три кнопки, Старыгин вошел внутрь и торопливо зашагал вверх по крутой темной лестнице.
Откуда-то сверху донесся звук открывшейся двери, послышались девичьи голоса:
– …Нисколько не интересуюсь! Пускай он заткнется! Если его, блин, это не достает, так нечего на других пялиться!
– А тогда зачем ты в четверг на плаванье пошла? Лизка Тихомирова мне говорила, что ты…
– А Лизка пускай тоже заткнется!
Две миловидные девушки прошли мимо Старыгина, продолжая свой разговор. Внизу хлопнула дверь подъезда.
Старыгин, слегка запыхавшись, поднялся на четвертый этаж. Дальше лестница стала еще круче и темнее.
Он преодолел последние марши и остановился на площадке пятого этажа. Выше лестницы не было.
«Та женщина, Янина, говорила, что с пятого этажа на крышу можно подняться только по приставной лестнице…» – вспомнил Старыгин и огляделся.
Только запрокинув голову, он увидел под потолком узкую железную лесенку. С нее свисала веревка. Старыгин подпрыгнул, ухватился за эту веревку и потянул на себя. Лесенка развернулась на шарнирах, и нижний ее конец повис в полуметре над лестничной площадкой.
Дмитрий Алексеевич поставил ногу на нижнюю ступеньку, подтянулся и, к своему удивлению, ловко взобрался по лестнице. Наверху, прямо над ним, темнела откидная дверца люка.
Старыгин нажал на нее плечом, поднатужился и откинул крышку. Сразу стало светлее, и над ним открылся квадрат блекло-голубого питерского неба.
Дмитрий Алексеевич снова подтянулся и выбрался на крышу.
Железные листы загрохотали под его ногами, рядом, с оглушительным шумом, взлетела стая голубей.
Старыгин отошел от люка и огляделся.
Вокруг него был лес старых кирпичных труб и каких-то технических построек. Чуть в стороне виднелась заброшенная голубятня, а за ней темнело какое-то строение.
Дмитрий Алексеевич, осторожно шагая по покатой крыше, двинулся в том направлении.
Обойдя голубятню, он разглядел что-то вроде сарая из фанерных щитов и листов кровельного железа. Дверь сарая была притворена, на дужке болтался сорванный амбарный замок.
Стараясь не греметь кровельными листами, Старыгин подошел к постройке, открыл дверь и шагнул внутрь.
Если снаружи эта постройка выглядела жалкой и невзрачной, внутри она казалась гораздо просторнее и внушительнее.
Это оказалась мастерская художника, и все стены были увешаны картинами. Эти картины приковали к себе взгляд Старыгина.
Несомненно, это картины из снов Лидии.
Тщательно, детально выписанные городские виды Петербурга – площадь перед Смольным собором, Дворцовая, Исаакиевская, Театральная, набережные и проспекты, скверы и улицы. И каждый вид был обезображен каким-нибудь чудовищным порождением больного воображения, злобным монстром.
На одной из картин на пляж перед Петропавловской крепостью выползала гигантская многоножка с разинутой пастью, из которой свисал полуобглоданный, окровавленный человеческий труп. На другой – на крышу Меншиковского дворца опустилось крылатое чудовище с телом огромного жирного младенца и головой гиены. Были здесь и те монстры, которых упоминала Лидия, – когтистые, клыкастые, членистоногие чудовища, порожденные чьей-то больной фантазией…
Старыгин вспомнил известную фразу: сон разума рождает чудовищ…
Он с трудом отвел глаза от картин… и только тогда увидел, что не один в этой мастерской кошмаров.
В дальнем конце помещения перед мольбертом стоял человек – несомненно, тот самый, кого Дмитрий Алексеевич застал в квартире на Кирочной.
Мужчина? Женщина? Лидия? Старыгин не мог ответить на этот вопрос. Хотя сейчас, пожалуй, в этой фигуре было больше мужского, чем женского, и почти ничего не осталось от Лидии, от ее грациозной женственности.
Человек перед мольбертом держал в руках палитру и кисть и быстрыми, нервными движениями наносил на холст мазки краски.
Сделав несколько мазков, он отскочил в сторону, вгляделся в холст и взмахнул рукой:
– Не то! Все не то! Я не могу воплотиться! Я должен, должен стать самим собой! Уроборос мне поможет…
