– А если не будет документов? – спрашивал он, как бы невзначай, Феофана.
Священник вскидывал на него взгляд, и что-то понимая, говорил -
– Будут. Далёко отсюда. Почитай, год пройдет. При нынешней-то неразберихе. Даст Бог.
Андрей молчал. Отмалчивался. Потом Феофан звал Зою. И проводил урок Закона Божия уже в расширенном составе.
– А скажи-ка, дочь моя, Зоя Даниловна, – обращался он к Зое, – Что сказал Илия Елисею, когда они перешли реку Иордан?
Серьезная Зоя делалась еще серьезней. Ее голубые глаза становились синими. Она смотрела на мать, и молчала. Она не знала, что сказал Илия Елисею, когда они перешли реку Иордан.
– А сказал Илия вот что, – отвечал сам себе отец Феофан, – Проси, что сделать тебе прежде, нежели буду взят от тебя. А Елисей ему что ответил? «Дух, который на тебе, пусть будет на мне вдвойне», – заключал Феофан, глядя на своих женщин. А они виновато взглядывали на него, и молчали.
– Ну, а теперь, кто скажет, что это значит? – опять спрашивал Феофан.
– А это значит, – продолжал он, – На каждом из нас должен быть дух каждого, кто убит, расстрелян, замучен в сатанинских застенках, рассеян по ветру, по всему миру, не выдержав гонений и издевательств. Дух каждого невинно истребленного русского человека должен быть на нас, оставшихся здесь, вдвойне.
Андрей смотрел на Феофана, и не верил тому, что слышал.
– Ну, ладно. Хорошо, если поняли. Ладно, ладно, – приговаривал отец Феофан, кладя руку на голову то одного, то другого, подходящего к нему за благословением. – А теперь на молитву, а потом и за трапезу, – говорил он.
В такие минуты Андрей подходил к Феофану последним. Будто надеясь, что благословение будет тоже двойное. И первое чувство к Зое, о котором он еще и сам не знал, возникло у него именно благодаря ее отцу, отцу Феофану, в миру Даниле. Он понял это не сразу. Да и не мог думать об этом, потому что то и дело возвращался памятью в Голдап.
Иногда, работая в саду, где росли кислые яблоки, Андрей поднимал лицо к солнцу, и нестерпимо близко тогда видел Амели, ее золотые волосы, золотые глаза. ее проворные пальцы, ткущие воздух, зимний солнечный свет, настроение, разлуку. А то, что это была разлука, и может быть, навсегда, он уже понимал.
Думая об этом, он долго молчал. Особенно тяжело было то, что он ничего не знал о матери. Иногда он думал о ней днями. И даже по нескольку дней подряд. А потом, подавленный, никак не мог уснуть, кладя голову то на, то под подушку, то вообще убирая ее. И все равно проводил ночь с открытыми глазами.
– Ну, что? Опять не спал? – спрашивал утром Данила. – Узнать бы что. Да куда пойдешь, – продолжал он, – К этим господам идти бесполезно. Ты видел, кто там? – спрашивал Данила, выразительно глядя на Андрея и умолкая. И дождавшись, когда Андрей соберется что-то ответить и перебивая его, спрашивал – А? К ним можно идти? – опять и опять выразительно смотрел он на Андрея. И видя, что Андрей так и не произнес то, что хотел сказать, заключал – То-то.
– Ни один священник к ним не пойдет, – говорил отец Феофан в другой раз. – А если и есть, кто вхож, так такого еще найти надо.
– Придет время, – заключал он, положив на голову Андрея руку.
И время пришло. Когда Андрей Николаевич Горошин будет уже полковником Красной Армии, он узнает, что мать его, Анна Филипповна, была расстреляна каким-то заикой, когда она никак не хотела уходить из своего дома, где якобы предполагалось разместить приют для беспризорников. который так никогда там размещен и не был. И от волнения Анна Филипповна все говорила и говорила по-немецки, а заика не понимал. Об отце же Андрея, Николае Горошине, в Воронеже вообще никто ничего не знал. Знали только, что уехал он в Мелитополь, когда на заводах начались волнения. Надо было ехать на место.
Но началась Великая Отечественная война.
А пока Андрей жил в Ветряках, работал по дому, и не знал, что с ним будет дальше. И для всякого случая усвоил привычку, как можно меньше выходить из дома, особенно, когда видел на улице какую-нибудь ватагу с транспорантами.
Иногда он общался с Зоей. Она, как всегда, была сдержана, немногословна, все выражала глазами – и протесты, и радость, и откровенную симпатию к нему. Но когда он, в ходе какого-то разговора, взял ее за руку, она отдернула руку и отвернулась. А потом два дня обходила его, стараясь не встречаться.
Так прошел год. Наступила зима. Начались новые заботы – заготовка дров. топка печек, длинные разговоры у всеми любимой каменки. А однажды в один из таких вечеров Андрей сделал Зое предложение.
– Я тебе нравлюсь? – прямо спросил он, глядя на нее, когда она сидела на табурете напротив.
– Как это? Вообще? – спросила Зоя, опустив глаза.
– Ну да, вообще, – не знал, что дальше говорить Андрей.
Она молчала, не то боясь продолжать разговор, не то боясь проявить понимание.
– Замуж за меня пойдешь? – спросил он, наконец, прямо.
– Отца надо спросить, – сказала она. Потом с минуту помолчала, и сказала – Пойду.
Свадьба была тихая, скромная, «без звону», как выразился отец Феофан. «Потом отзвоним», добавил он. И потом удивлялся, как это он словом-то точно угодил. Будто знал, что из всех священников его прихода останется он один. И доживет до глубокой старости. Остальных не станет – кто расстрелян, кто пойдет в лагеря, и умрет там, кто откажется от сана. Чем-то я господу угодил, не раз будет думать отец Феофан, и долго, долго креститься.
Мише было около двух лет, когда пришел Данила домой сердитый. И долго молчал. Андрей подумал, что, наверное, кто-нибудь опять спрашивал об отсутствии документов у его зятя, поскольку время от времени кто-нибудь из управы наведывался.
– Ждем, – отвечал в таких случаях отец Феофан.
– Ждем, – отвечал проверяльщикам и сам Андрей.
Проверяльщики ставили в какую – то бумагу галочку и уходили.
– Им сейчас не до документов, говорил потом. после их ухода, Данила. – Жрать ихней Революции нечего. Хлеб выколачивают, – добавлял он.
И Андрей понимал всю степень отвращения к проверяльщикам, потому что слова «жрать» отец Феофан не употреблял никогда. И, сказав его, после ухода проверяльщиков, крестился.
И вот, когда Мише было почти два года, отец Феофан пришел домой подавленный.
Наступила весна двадцатого года. С юга наступал Врангель. С Запада – поляки. Говорили, что в наступающих польских войсках были русские генералы. которые вели польские войска в бой. Этого Данила не понимал.
– Христопродавцы, – говорил он, – нельзя против своих. Бог накажет. Они ведь, завладев нашими западными губерниями, ни за что не отдадут их обратно, – рассуждал вслух Данила, будто говоря это самому себе.
– А что? – спросил Андрей, еще не понимая причины подавленности Феофана.
– Польская война, – отозвался священник. – И эти туда же. Вот, читай!
