– Я коммивояжер, – сказал он.
Едва они вошли в уборную, доктор Шторх напрягся всем телом и прошмыгнул мимо деда в кабинку. У длинной раковины мыл руки верзила с изуродованным ухом. Плечи у него были в тусклых наколках. Он выключил кран и подошел к полотенцам, которые бесконечной петлей висели в белых ящиках-вешалках. Медленно, старательно вытер огромные ручищи. Улыбнулся деду, сказал: «Привет». Улыбка эта, которой предшествовал холодный оценивающий взгляд, была вполне дружеской. Бывший морпех, решил дед. Среднетяжелый или полутяжелый вес. Длинные руки. Слабые колени.
– Доброе утро, – ответил дед.
– Хуб. Хуб Горман. – Он подмигнул деду и крикнул: – Увидимся в столовой, Ал!
У Хуба Гормана был тягучий среднезападный акцент, напомнивший деду Дина Мартина{103}.
Если доктор Шторх ответил, то дед этого не расслышал. Хуб наклонил голову и повел глазами в сторону кабинок.
– Поосторожнее с этим говнюком, – бодро сказал он.
Дед не ответил. Он не любил, когда ему подмигивают. Насчет доктора Шторха дед пока не определился, но чувствовал, что Хуба Гормана через неделю будет ненавидеть лютой ненавистью. Ничего поделать было нельзя. Лезть в разборки, мерянье пиписьками, старые контры, точно так же как завести дружбу, означало бы принять жизнь Уолкилла. Даже если предстояло отсидеть полных двадцать месяцев, дед собирался быть тут мимоходом.
Горман направился к выходу. Из-за плохо гнущихся коленей он шел враскачку и воспользовался этим как предлогом, чтобы придвинуть свою грубую физиономию прямо к лицу деда. Изо рта у него пахло, как от чугунной сковороды.
– Совет. – Он скроил трагическую гримасу и выдержал многозначительную паузу. Дед молчал. – Никогда не позволяй зубному тебя усыплять.
Он, насвистывая, пошел прочь. Дед шагнул к писсуару и зажурчал. Блаженное ощущение чуть умерило дурные предчувствия после услышанного и увиденного. Доктор Шторх выскочил из кабинки.
– Вот вы где! – воскликнул он, будто они с дедом потеряли друг друга в лесу. – Готовы идти завтракать?
Они подошли к столовой в семь часов одну минуту. Поскольку дед был в Уолкилле новичком, охранник сделал ему поблажку.
– Ладно уж, идите есть оладьи, – сказал он, толкая плечом дверь, чтобы дед вошел. – Только чтоб это было последний раз.
Как только дед вошел, охранник встал в дверях. Всякое дружелюбие исчезло из его голоса.
– А вы, док, сегодня погуляйте без завтрака, – сказал он.
* * *
– Поэтому ты так всегда говоришь?
– Как «так»?
– «Никогда не позволяй зубному тебя усыплять», – напомнил я. – Ты всегда так говоришь.
– Правда?
– Один из главных твоих советов.
– Просто здравая истина, – сказал дед. – Я не даю советов.
Я пошарил в памяти, ища, чем ему возразить, и нашел несколько фраз вроде: «Держи фен подальше от ванны», «Без пластыря заживет быстрее» – и при виде приближающегося добермана: «Он чует твой страх».
– Значит, ты принципиально против советов.
– Я не против советов, просто советовать нет смысла.
– О’кей.
– Они заламывают руки – поступить мне так, поступить мне иначе. Выслушивают семнадцать разных мнений. Поступают по-своему. Если дашь совет, тебя же и обвинят, если все обернется плохо.
Я не знал, кто в данном случае «они», попусту отнимающие его время, и чуть было не спросил, но потом подумал, что дед, вероятно, имел в виду человеческий род в целом.
– Значит, когда следующий раз стоматолог захочет сделать мне общий наркоз, я просто скажу: «Хорошо».
– На здоровье. Люди умирают в стоматологических креслах каждый день.
– Бедный доктор Шторх, – сказал я. – Ты потом стал с ним поласковее?
– Я его не обижал. Я просто с ним не разговаривал. Я ни с кем не разговаривал и не хотел, чтобы говорили со мной. Это был план.
Мне подумалось, что дедов план не потребовал от него сильных перемен в поведении.
– Да, но… я хочу сказать, этот Хуб мучил его не один месяц…
– Год.
– И тут тебя селят в соседнюю камеру. Тебя не было, когда доктора Шторха объявили фашистом, когда его унижали все, включая охранников, которые, как я понял, вполне прилично вели себя с другими заключенными.
– Более чем прилично.
– И появляешься ты, весь такой плечистый и вообще реальный мужик. Он, конечно, не знал, насколько ты крут. Но наверняка он надеялся, что ты его защитишь.
– «Крут». – Дед попробовал слово на вкус. Отвращения оно вроде не вызвало, но и удовольствия тоже.
– Я уверен, он хотел с тобой подружиться. Судя по всему, ему очень нужен был друг.
– Да.
Дед закрыл глаза и некоторое время лежал молча; я решил, что наш разговор на сегодняшний вечер окончен. Время близилось к четырем, в половину пятого должна была прийти паллиативная сиделка. Но внезапно лицо у деда потемнело, и он открыл глаза. В них была ясность боли. Действие лекарства заканчивалось.
– За всякое нарушение в Уолкилле увеличивали срок. За драку с другим заключенным могли добавить много. Месяцы. Месяцы за одну драку. Больше давали только за попытку побега. А дальше? Если ты ввязывался во вторую драку? А если всерьез разбираться с таким, как Хуб Горман, одной дракой бы не обошлось. Тогда тебя отправляли в Грин-Хейвен. Или Оберн. Усиленная охрана. Тюрьма с большой буквы «Ж». Майк, твоей матери было четырнадцать, когда я сел. Она осталась в Балтиморе, где никого не знала. С бильярдным каталой и старой грымзой. До тех пор, пока я ее не заберу. А твоя бабушка…
– Знаю. Извини. Я тебя не укоряю. Правда, дедушка, извини меня.
Он смотрел в окно. Мамзер сидел на ограде, спиной к кормушке, и смотрел на заплетенный плющом склон. Демонстрировал безразличие или отчаяние.
– Тебе пора таблетку принять.
– Не хочу.
– Слушай, правда, извини. Тебе надо ее принять. Дедушка.
Я еще раз повторил «дедушка», но уже голосом Иа-Иа. Потом голосом Дарта Вейдера. Дед по-прежнему смотрел в окно на белку, которая была куда более приятным обществом, чем внук.
– С чем ты хочешь ее принять? – спросил я.
Он перекатил голову на подушке, посмотрел в мою сторону:
– С холодным пивом.
– Серьезно? Это можно?
Он поднял бровь меньше чем на четверть дюйма. Ровно настолько, чтобы выразить мысль: «Какая, к черту, теперь разница?»
