Все спало крепким предутренним сном. Вся деревня, пьяная, праздничная, встревоженная смертью Бородулина, давно залезла в свои избы, зажмурилась, угарно забредила и с присвистом захрапела.
Даже там, на горке, умолкали и ругань, и песни.
Слышит Кешка сквозь сон, верезжит где-то бегучий бабий голос. Открыл глаза, голову повернул в ту сторону, слушает. Катится по дороге голос отчаянный, визгливый:
– Я тебе покажу, жиган!.. Ах ты охальник… Ой, ма-а-а-мынька!
– Варька, ты?! – окликнул Кешка.
Но та не слышит, пьяно плачет и ругается с хрипом, плевками, самые непотребные слова сыплет – не девичьи, не женские, не человечьи, смрадом от слов несет, даже Кешке невтерпеж, сплюнул, – бежит, все бежит, кривули выписывая по дороге, и на всю деревню воет:
– Донесу, окаянный, донесу… Все-о-о расскажу Прову, все!.. Я те покажу, как коров резать… Змей!!! Змей!! А-а-а… С Танькой связался?! По роже меня хлестать? Помощь устраивать?! Ну, погоди ж, Сенька… Я те выучу… Ой, ма-а-мынька…
Ей вторили псы, заливаясь со дворов осипшими за день голосами.
Кешка лениво поскреб бока, протяжно зевнул, потянулся.
Короткая летняя ночь уходила. Скрылись звезды, померкла луна, а восток мало-помалу стал наливаться розовым рассветом. Белые, припавшие к земле туманы кутали всю долину речки, тянулись к тайге и чуть не до маковок застилали ее белым тихим озером.
А вверху над туманами было ясно и радостно.
Огненная дорожка легла над туманами. Но солнце еще не скоро раздвинет застывшие небеса.
Кешка равнодушен к расцвету зари. Его сон мутит.
Он сам себе сказал:
«Ага, светает… Значит, Кешка, спим…»
Лег на рваный кусок войлока, скрючился, укрылся с головой тулупом и закрыл глаза.
В прибрежных кустах птицы пробудились, чирикнули раз-другой, с зарей поздоровались и рассыпались песнями. На речке закрякали утки, в тайге кукушка куковать принялась, где-то затянула иволга.
Кешка, засыпая, думал:
«Как бы не проспать… как бы Устина упредить… Нет, Пров, врешь, брат… Тпррру… Не туда воротишь… Да, баба хорошая, баба ядреная… Тыква-то… Кого?.. Нет, я так… Не это… Убивать? Ага… Я Устина упрежу… Мы с ним, мы с ним… Да-а-а…»
– Ах, язви те… клоп!
XXIV
Солнца край показался над тайгой. А пьяная деревня спит.
Пров хоть поздно лег, а уж на ногах. Бляху надел медную, к Федоту-лавочнику направляется, лицо угрюмое. Федот спит еще, поднял Федота, всех в дому поднял:
– Время… солнце встало…
Солнце кверху плывет, туман изъедает – пропал туман.
Мужики, один за другим, – скрип да скрип воротами, – все к Федоту идут, таков уговор.
Порядком народу набралось, все хозяева явились. Плохо как-то у них, уныло. Все в пол глядят, глазами не встречаются. Головы трещат, лица припухли, носы ссажены, под глазами волдыри. Молча курят трубки, за встрепанные головы хватаются, покашливают:
– Ну, дак как, ребята? – тряхнул бородою Пров.
Молчат. Цыган сказал:
– Мутит, кум… Чижало…
А уж Федот бочоночек на стол поставил, хозяйка студень подала.
– Ну-ка… Тресните… По махонькой…
Закрякали все, зашевелились, сплюнули. Водка у Федота добрая, не то что у Мошны, вон как обожгла, хо-х!..
– Я, значит, не в согласье… – сказал рябой мужик Лукьян, прожевывая студень…
– И я… – буркнул Обабок.
– Как так не в согласье?! – Пров с Федотом враз крикнули.
– А так, что мы не жалаим… Мы, значит, спьяну тогды… А вот пускай их в волость тащут… – сказал рябой.
– В волость?! – прикрикнул на него лавочник. – Тебе, голозадому, хорошо говорить-то… Да ить волость-то их выпустит… Черт… А ежели они сюда придут опять, да с отместкой? Нет, ребята… Это не дело. Я тоже своему добру хозяин. Они, варначье, за худым-то не постоят, у них рука не дрогнет… Эн, каких скотинушек у нас с Провом вывалили… Али опять же этого, как его… Кузьму ножом чкнули… А?! На-ка, выкушайте…
По другому стакашку прошлись, – водка хорошая, холодная.
Пров резоны свои повел:
– Вот ты, Лукьян, ляпнул, а не подумал… А еще кум тоже называешься… А ты вот меня не пожалел… Дочерь мою, Анну, не пожалел… Ведь кто ее улестил-то? Ведь из их же шайки, разве он – политик? Какой он, к чертовой матери, политик?! Вор…
– Ну-ка, чебурахни, робятки…
По третьему выпили.
– Ну, дык чего, мужики… – прогнусил безносый мужичонок, откидывая левую ногу и подбочениваясь. – Эна как их измолотили, куды их, разве до волости мыслимо? Ха!.. Где тут…
Загалдели мужики, распоясались, румяные сидят, вино в головы бросилось, замутило разум.
Пров твердо говорит, рубит каждое слово топором:
– Этих варнаков-то, бузуев-то… чего их жалеть… Они кто? Тьфу – вот кто… Они, собаки, в Расее людей режут, а их сюда? Пошто так-то… Разве дело? А?.. Чтоб нашу сторону гадить?! А?! Нет, врешь! Это не закон… Это глупость! Нам не надо, чтобы пакостить… Вот поймали, ну куда их? Как по-вашему, а?.. Опять в Расею?.. Видали там их, сволочей таких… Ну, куда ж их, гадов?..
– Айда! – взревел Обабок. – Кашу слопал, чашку об пол! Айда!..
– Всем миром, робята, штобы ни гу-гу… Собча штобы…
– Вперед острастка… – поддавал Федот жару.
– За сто верст штоб бузуи к нам не подходили, штоб помнили.
– Мы им покажем!.. Язви их!..
– Ого-го-о-о!..
– Нате-ка, выкушайте для храбрости…
– Ну, ребята, а ежели Устин…
– Устин?!
И все примолкли.
– Пускай он в наше дело не вяжется! – первый закричал Цыган и сквозь зубы сплюнул.
– А-а… Святоша?.. В отцы-праотцы лезть? Врешь! – как из бочки ухнул Обабок и, покачиваясь, долго грозил кому-то, обвязанным тряпкой пальцем.
– Что ж Устин… Устин сам по себе, – сказал лавочник Федот, – он богомол…
– Богомол?! – привскочил Обабок и опять сел. – Знаем мы! Нет, ты заодно с миром греши… Ежели ты есть настоящий… Ежели ты, скажем, богомол… Дура! Вот он кто, ваш Устин… Поп! Вот он кто… Ха-ха… Нет, врешь, ты не при супротив миру… не при… Куда мир, туда ты… Дело… А он что?.. Тьфу!
И Обабок неожиданно ткнул в толстый живот Федота:
– Ты! Кровопивец! Дайко-сь скорей стакан вина… Душа горит…
Пров Обабку приказал созвать парней да подводы нарядить, а то народу мало: надо бродяг подальше от Кедровки увезти, надо Андрюшку-шпану разыскать, надо Бородулина тащить в село.
