– Успокойтесь! Тишина! – крикнул судья. – Если ваши слова правдивы, казни будут отсрочены до родов.
– В таком случае на следующее заседание я снова явлюсь брюхатой! – во все горло крикнула ему Энн.
Вот такой я запомнил Энн: женщину с лицом ангела и словечками из лексикона самых бесстыжих матросов. Зал снова загудел. Покрасневший судья забарабанил молоточком по скамье, требуя увести обвиняемых. Заседание окончилось, оставив судейских в замешательстве.
58
– Эдвард Кенуэй, помнишь, как однажды ты угрожал отрезать мои губы и скормить их мне?
Из сумрака тюремного коридора появился Лауреано Торрес. Он остановился возле двери камеры. Тусклый свет обрамлял лицо Великого магистра, а прутья дверной решетки делали его полосатым.
– Но я не осуществил свою угрозу, – напомнил я хриплым от долгого молчания голосом.
– Ты бы мог это сделать.
Здесь он был прав. Мог.
– Однако не сделал.
Торрес улыбнулся:
– Обычная тактика запугивания, свойственная грубым и не обременяющим себя образованностью пиратам. Что скажете, Роджерс?
Вскоре я увидел и силуэт Вудса Роджерса, великого охотника за пиратами. Он встал вблизи двери.
– Мне поэтому не дают пищи и воды? – спросил я, все еще не избавившись от хрипоты.
Торрес хмыкнул:
– Это лишь начало того, что ждет тебя впереди. А там будет много чего. Мы вытянем из тебя местонахождение Обсерватории. И узнаем, что ты сделал с Хорниголдом. Мы порастрясем твои хранилища. Сейчас и начнем. Стража!
Пришли те же караульные, что водили меня в судебный зал. Марионетки тамплиеров, как я теперь понял. Торрес с Роджерсом ушли, а мне к ручным кандалам добавили ножные. Меня выволокли в тюремный коридор и оттуда – в тюремный двор. Я зажмурился от ослепительно-яркого солнца. Я успел забыть, когда последний раз дышал свежим воздухом. К моему удивлению, меня повели дальше – за главные ворота тюрьмы.
– Куда вы меня ведете? – допытывался я.
Тюремщики не отвечали. Вокруг шумел, звенел и гремел Кингстон. От этих звуков я тоже отвык.
– Сколько они вам платят? – попробовал я другую тактику. – Отпусти́те меня, и полу́чите вдвое больше.
Тюремщики остановились.
– Мы же можем договориться, – бормотал я. – Я сделаю вас богатыми. Только снимите с меня…
Кулак, ударивший в лицо, рассек губу и что-то повредил в носу, поскольку оттуда хлынула кровь. Я закашлялся и застонал. Голова запрокинулась.
– Пасть заткни! – прорычал мне один из тюремщиков.
Я заморгал, пытаясь сосредоточиться на нем и запомнить его лицо.
– Ты за это ответишь, – пригрозил я, брызгая слюной вперемешку с кровью. – Попомни мои слова, тамплиерский прихвостень.
– Заткнись, иначе в следующий раз угощу мечом.
– Да ты, приятель, не умнее мешка с дерьмом, – усмехнулся я. – Твоему хозяину я нужен живым. Убьешь меня – отправишься на мое место в камеру. А может, и куда похуже.
Сквозь завесу боли, крови и пронзительного солнца я увидел его мрачную физиономию.
– А это мы еще посмотрим! – прорычал он. – Посмотрим.
Путешествие продолжалось. Я шел, плюясь кровью и пытаясь добиться ясности в голове. Последнее мне почти не удавалось. Наконец мы подошли к чему-то вроде лестницы. Я услышал приглушенные голоса Торреса и Роджерса. Затем вверху что-то заскрипело. Я задрал голову и увидел клетку. Один из тамплиерских прихвостней поднялся по лестнице и отпер дверь. Та ржаво скрипнула. Я чувствовал, как солнце прожигает меня насквозь.
Я пытался что-то говорить. Пытался объяснить, что организм у меня обезвожен и на таком жгучем солнце я попросту умру. А если я умру, им никогда не найти Обсерватории. Только Черный Барт знал, где она находится. Подумать даже страшно: Черный Барт, повелевающий столь громадной силой.
«Он пользуется ей прямо сейчас, – думал я. – Потому-то он непобедим».
Но никто не собирался меня слушать. Меня посадили в железную клетку и заперли дверцу, предоставив солнцу довершить остальное. И оно принялось неторопливо зажаривать меня живьем.
59
На закате двое моих «дружков» вытащили меня из клетки и повели в камеру. Наградой за то, что я не сдох в первый же день, была миска воды, оставленная на тюремном полу. Воды было ровно столько, чтобы не дать мне загнуться. Я сделал несколько глотков, чувствуя, как ноют растрескавшиеся губы. Потом, насколько возможно, промыл язвы и волдыри, оставленные на коже солнцем.
Вскоре явились Роджерс и Торрес.
– Где Обсерватория? Где она находится?
Я улыбнулся им иссохшими, кровоточащими губами и ничего не сказал.
«Пока что Робертс грабит вас подчистую, – думал я. – Все ваши замыслы натыкаются на него и рушатся».
– Хочешь завтра отправиться туда же?
– Непременно, – шепотом ответил я. – Свежий воздух мне не повредит.
Эти «прогулки» устраивались не каждый день. Иногда я по нескольку дней кряду проводил в камере. Бывало, меня водили в клетку всего на несколько часов.
– Где Обсерватория? Где она находится?
В иные дни меня оставляли в клетке и после наступления темноты. Мне это даже нравилось: дневной зной сменялся вечерней прохладой. Мучительнее всего была теснота клетки. Я сидел скрючившись, словно в отхожем месте. Все мышцы вопили от боли. Мне по-прежнему отчаянно хотелось пить и есть. Солнечные ожоги все так же терзали кожу. Но повторяю, в чем-то это было лучше, чем вонючая камера. Во всяком случае, после захода солнца.
С каждым днем, проведенным мной в клетке, досада тамплиеров только возрастала. Каждый день, потерянный ими впустую, крепил победу Черного Барта над их орденом. Хотя бы это.
– Хочешь завтра отправиться туда же?
– Непременно.
Я сомневался, выдержу ли еще день на палящем солнце. Сам не знаю почему, но я верил, что тамплиеры меня не убьют. Я верил в свою решимость, превосходящую их намерения. В свою внутреннюю силу.
Весь тот день я промучился на солнце, скрючившись в железной клетке. Стемнело, но тюремщики не собирались уводить меня обратно. Я слышал их насмешки и обрывки разговоров. Тамплиерские прихвостни язвили по поводу Калико Джека. Потом заговорили об обстоятельствах ареста Чарльза Вэйна.
«Чарльз Вэйн, – думал я. – Чарльз Вэйн… Помню такого. Он пытался меня убить. Или я пытался убить его?»
Потом до меня донеслись странные звуки какой-то борьбы: сдавленные стоны и еще через мгновение – глухой стук упавших тел.
И наконец, голос:
– Доброе утро, капитан Кенуэй. У меня для тебя есть подарок.
