– Если пролетариат изменился, это не значит, что он исчез. Вокруг посмотрите. Что вы увидите?
– Марксизм – дело творческое, – говорит дядя Миша. – Но не знал, что настолько.
– Вы увидите пять сотен или пять тысяч мерзавцев, каждый с пятью иностранными паспортами в кармане, и, через пропасть от них, всех остальных, которых эти мерзавцы сперва ограбили, а теперь обкрадывают. Когда народ и государство придут, чтобы вернуть своё, кто встанет на защиту пяти тысяч против десятков миллионов? Наша задача не в том, чтобы выпотрошить подушки у мелкой буржуазии или сейфы – у средней. И широкие слои будут ликовать. И вы будете ликовать. Потому что в итоге получите сильную, сложную и процветающую Россию.
– Я только боюсь, что на каком-то этапе ты решишь пожертвовать сложностью.
– Вы считаете, что люди ничему не учатся?
– На тридцать четвёртую комнату смотрю и думаю, что нет. Или взять нынешних – тоже словно прямиком из «великого марта». Пусть Россия будет величиной с пятак, лишь бы демократическая.
– Но сами вы научились. Я научился. Этот нынешний полковник учится, хотя и делает вид, что валяет дурака.
– И вот так, втроём, мы совершим Восемнадцатое брюмера. Тре бьен. Бонопарт-то у тебя на примете есть?
– Пусть этот сидит, который сейчас. Людям нравится.
– …Говорят, Сталин воскрес.
– Михаил Алексеевич… С каких пор вы прислушиваетесь к тому, что говорят на базарах?
– Но ты, голубчик, сам получал сводки со всех базаров.
– Это совсем другое. Я и сейчас их получаю. Я знаю, о чём говорят. Но не всему верю.
– И почему ты не веришь именно этому?
– …
– …
– Давно хотел спросить, почему вы тогда не эмигрировали.
– Сперва чувствовал себя слишком виноватым. Потом не стало возможности. Конечно, если бы я на тот момент оказался, как Маклаков, за границей, то вряд ли бы вернулся.
– За кордоном многие прозрели.
– Не так, как ты думаешь, голубчик. Есть негодность идей, а есть негодность лиц. Ставишь либо на тех, с кем идти вместе нельзя, либо на тех, кто не выиграет. Тут либо против совести, либо против здравого смысла…Что уж теперь-то вспоминать.
– Да, – говорит Кошкин и улыбается. – Теперь речь о будущем, а не о прошлом.
От денег под кроватью шёл ровный, зловещий жар: Саша чувствовал его сквозь кровать и клеёнку баула. Шестого ноября он решил, что пара дней истекли (он просто не выдержит ещё одной такой ночи), встретился с полковником Татевым и, как он думал, аккуратно, навёл разговор на Казарова. (Как там Василий Иванович, интересно? А доктор Старцев? А что с Казаровым?)
– Казарова задержали.
– За что?
– Паспорт себе фальшивый покупал. Что примечательно, обычный.
– Не всем нужны фальшивые загранпаспорта.
– Я имел в виду паспорт с нормальной датой рождения – как у тебя, у меня. Многие воскрешённые стали скрывать, что они воскрешённые, понимаешь?
– …
– Зачем тебе Казаров?
«Хочу, чтобы забрал свои деньги и исчез».
– Олег, а ты не мог бы… Пусть его под подписку выпустят.
– Ну вот ещё.
– …И что он говорит? Зачем ему такой паспорт?
– Чтобы не косились. Чтобы на въезд в Москву ограничения сняли.
– Зачем ему в Москву?
– В Москву нужно всем, – сердито говорит полковник. – Кроме питерского снобья и отдельных провинциальных дур.
– …Ты в порядке?
– Нет. Спасибо, что спросил.
– …
– Время он неудачно выбрал. Пару недель назад никто бы ухом не повёл, а теперь попадёт наш Казаров под реализацию. За участие в террористической деятельности.
– Подожди-ка. – И Саша стал разуваться.
– «Разыгралась музычка на поле чудес. Я танцую в блузочке, а могу и без»… – Полковник перестаёт напевать. – И ты считаешь, что это стриптиз? Это не стриптиз. Это всё кривлячество. Или кривляйство?
– Кривляние.
– Почему нельзя сказать, как я хочу? Что это?
– Список членов межпартийной Боевой организации. Мне это дал человек из ЦК партии эсеров. Видишь? Казарова здесь нет. Господи, ну какое он может иметь отношение к БО? Ты же видел, он почти всё время с Василием Ивановичем. Его Василий Иванович устраивает больше, чем какое-либо народовластие. Олег, сделай что-нибудь.
– Что-нибудь?.. Сейчас сделаем. Присядь-ка. Погляди на меня.
– …
– И теперь расскажи, что случилось.
Каждый надеется встретить такого замечательного собеседника, который приласкает и спросит: что с тобой, любимиче? – и ты скажешь: долго рассказывать, а он скажет: я никуда не тороплюсь, и тогда ты расскажешь, а он выслушает и потом скажет, что делать.
– Я не могу рассказать, – прошептал доцент Энгельгардт. – Это слишком глупо. Я лучше покажу. Ты можешь прямо сейчас со мной поехать?
Полковник Татев улыбнулся, увидев, куда они приехали, и Саша истолковал эту улыбку превратно. Ему стало неловко – но не за бедный деревянный дом и не за себя. «Как Москва-то людей ссучивает в духовном плане», – привычно подумал он.
– Соседей знаешь?
– Только одного. – «Будь он неладен».
– Ну веди, показывай.
– …
– …
– Ты не мог бы это забрать?
– Я?
– Мне даже всё равно, что ты с ними сделаешь. Я буду молчать.
– Молчи, но не сейчас.
Выслушивая Сашин отчёт, полковник не может не вспомнить ночь, которую провёл у Климовой, и как они перебирали различные версии грабежа и пропажи, до смерти напуганные перспективой говорить о самих себе. Деревянные жалюзи на окне кухни были опущены, но не закрыты, и между светлых планок сквозила чёрная ночь с невидимыми фонарями и затаившейся в проулке машиной ППС, – всё это время, и ещё два дня, деньги мафии лежали под съёмной кроватью несчастного питерского доцента. Который сейчас, не в состоянии ни сидеть, ни стоять, подошёл к окну и сразу же отшатнулся.
– Что там?
– Вацлав сюда идёт! И профессор Посошков!
– Думаю, они не к тебе. Ты продолжай, продолжай. Рассказывай.
– Но это всё.
– А список?
– Список от Вацлава. Олег, это такой человек —
– Страшный. Да, знаю. Вы его демонизируете.
«Значит, не только я. Кто-то ещё».
– А ты его видел? Разговаривал? Извини, Олег, я когда чёрта с рогами встречу, мне так страшно не будет…Что это? Ты слышишь?
