Мы видели и других паломников, которые шли в Кербелу пешком из разных районов Ирака. В каждом городе, в каждой деревне, что мы проезжали, стояли палатки для паломников и маленькие ларьки, где бесплатно раздавали воду, еду и чай.
— Это традиция, сабил[139], — рассказывал Садиг. — В Карачи тоже выставляют воду и чай для тех, кто участвует в процессии в Ашуру. Накормив голодных и напоив страдающих от жажды, люди вспоминают несчастных детей Кербелы.
В Багдаде в каждый автобус подсели переводчики, нанятые доктором Салманом. Один из них, услышав, как Садиг рассказывает мне про сабил, горько заметил:
— При Саддаме этот обычай был запрещен. Для жителей Ирака под запретом были все ритуалы Мухаррама, хотя режим позволял иностранным паломникам посещать Кербелу. Туризм приносит много денег. Но тогда все было иначе. Вся Кербела наводнена была правительственными агентами, они следили, чтоб местные жители не вступали в контакт с иностранцами. Шииты Кербелы и Неджефа представляли самую большую угрозу власти Саддама. И страдали за это. Но сейчас все изменилось. Американцы спасли нас от тирана!
— То есть вы рады, что м… они пришли? — спросила я.
— Конечно! Я раньше каждый день благодарил мистера Буша в своих молитвах.
— Раньше?
— Да, сестра. Больше не благодарю. С тех пор как стало ясно, зачем они пришли. Со всеми своими обещаниями. Они пришли ради собственных целей, они пришли за нефтью. Сбросили Саддама с трона, изгнали из дворца. А теперь сами поселились там. Никто не тешит себя надеждой, все понимают — они уйдут не скоро. Спасибо вам большое, мистер Буш. Йалла[140]. Ладно, поехали дальше.
В Багдаде мы патрулируем улицы, где живут местные. Иногда люди подходят к нам, хотят пожать руку. Некоторые говорят по-английски. Благодарят нас. За то, что избавили от тирана. Спрашивают, надолго ли мы здесь. Но никто нам не улыбается, я заметил. Я не хотел бы задерживаться здесь дольше, чем необходимо.
В Кербеле я превратилась в наблюдателя. Наблюдала за остальными, присоединяясь по необходимости, изо всех сил старалась слиться с морем черных колышущихся одежд. Из уличных репродукторов раздавались звуки траурных молитв и арабских мелодий, перемежаемые светскими объявлениями. Мы пробирались сквозь толпы людей, и отовсюду неслась декламация — на арабском, урду, фарси и даже английском.
Во все святые места вход для мужчин и женщин был раздельный.
— Это что-то новенькое, — удивился Садиг. — До войны мужчины и женщины поклонялись святыням вместе.
Мы были вынуждены проходить через четыре, пять, иногда шесть контрольных пунктов, каждого из нас обыскивали и проверяли металлоискателем. Система была прекрасно организована. У входа мы разувались. Внутри и снаружи усыпальниц было очень чисто и красиво, мраморные полы покрыты роскошными коврами. Наш отель, «Баитул Салам», «Обитель Мира», находился как раз напротив главной святыни — златокупольной мечети Имама Хусейна.
— Отель совсем новый, — говорил Садиг. — Здесь вообще много новых зданий, все быстро развивается. По крайней мере, по соседству со святынями. Не представляете, какая нищета тут царила прежде. Даже я, хотя сам родом из Пакистана и вроде бы привык лицезреть нищету, бывал ошеломлен. Повсюду, куда ни глянь, дети тянут ручонки за подаянием. Да и взрослые. Не говоря уже о бездомных и нищих. Я понимаю, что имеют в виду наши переводчики, гиды и таксисты. Тотальный дефицит породил в стране немыслимый уровень бедности.
Мы раздаем конфеты детям. Они милые и шустрые. Но некоторые очень грязные. Они крутятся рядом с нами во время патрулирования. Получив конфету, тут же срывают обертку и жадно съедают лакомство, будто давно ничего не ели. Я раздал все свои запасы «Хершис» — шоколадки растаяли и совсем потеряли форму. Придется перейти на твердые карамельки. Попрошу маму прислать побольше. Есть у нас взвод, мы прозвали его Взвод Тупоголовых, этим парням не нравится, что мы угощаем детей сладостями.
Они не любят, когда детишки крутятся поблизости. По правде говоря, сержант Диксон тоже не особенно это одобряет. Таскает с собой дезинфицирующую жидкость и бесконечно протирает руки, да еще нам сует всякий раз, как ребятишки осмелятся дотронуться, — думает, что дети переносят микробы и мы обязательно заразимся. Но он хотя бы не орет на детей, как наши Тупоголовые. Вспоминаю, как мы ездили в Африку с Бабушкой Фэйт. Как мыли там ноги детям. Из нашего сержанта, пожалуй, не вышло бы миссионера. Кстати, мы узнали, что в Багдаде есть детский приют, организованный монахинями — иракскими христианками. Стараемся навещать их хотя бы раз в неделю. Большинство детей там — инвалиды, брошенные родителями. Здорово просто поиграть с малышами, которые не смотрят на тебя как на чужака.
Все три дня в Кербеле мы поднимались до рассвета и шли в мечеть Хусейна на утреннюю молитву. Через огромные, украшенные геометрическим орнаментом ворота входили во внутренний двор. Скромные зеленые росписи ограды практически терялись на фоне ослепительно голубых фризов главного здания. Я делала то же, что и остальные, — во время утренней молитвы и прочих — стояла в ряду одетых в черное женщин, склонялась в поклоне, касаясь лбом земли, но повторяла мысленно не строки из Корана, которые читали остальные, а Молитву Грешника — как в былые времена в нашей церкви, в Гарден-Хилл. Навострив уши, я прислушивалась к тексту, что звучал здесь повсюду, — нечто вроде приветствия, со множеством знакомых имен — Адам, Ной, Авраам, Иисус, которого называли Дух Божий. После утренней молитвы мы возвращались в отель завтракать, а потом посещали другие святыни города, главной из которых была мечеть Аббаса, брата Имама Хусейна. Кроме того, в Кербеле воздвигнуты усыпальницы для каждого мученика Кербелы, и их тоже следовало навестить. По возвращении в отель, ближе к обеду, большинство паломников совершали короткую молитву, немного отдыхали, а затем отправлялись к вечернему намазу, за которым следовал очередной цикл посещения святых мест, теперь уже чудесно подсвеченных на фоне ночного неба.
Внутри мавзолеев помещены саркофаги, окованные золотыми и серебряными пластинами; паломники обходят вокруг них, благоговейно прикасаясь, прикладываются губами, потирают тряпочками, которые увезут с собой в качестве своеобразного духовного сувенира.
В день Челум, или Арбаин, в городе было не протолкнуться. Выйдя из отеля, словно оказывался в городской пробке в час пик. День начался с грохота барабанов на улицах, сигнализировавшего начало процессий.
— Это не похоже на шествия в Пакистане, — уточнил накануне Садиг. — Здесь принято воспроизводить сцены битвы, например.
Я видела, как под барабанный бой взмывают в воздух мечи, как мужчины колотят себя руками, цепями, ножами — настоящими, остро заточенными. Жутко и отвратительно. Я поняла, почему Садиг рухнул в обморок, став в детстве свидетелем подобных сцен. Паломники из нашей группы стояли на обочине, под пальмами, и наблюдали это как туристы — рыбешки в человеческой реке, черно-белой процессии единомышленников, с проблескивающими вкраплениями красного и зеленого — цвета флагов и транспарантов, вздымавшихся высоко на фоне песчаника, из которого, казалось, построено все в Ираке. Я смотрела на потоки крови, льющиеся по асфальту, и никак не могла отвести глаз от этого зрелища.
