– А если обратно? Тоже по веревке?
Усмехнулся:
– Обратно им незачем. Только туда.
Небесталанный высунулся из окна в казенной робе, выговорил слово, которое залежалось:
– В каждом алфавите своя буква «А». В каждой голове своя академия. Пиджаки бывают однобортные и двубортные. Трехбортных пиджаков не бывает.
Распахнулось другое окно.
Выглянула женщина с казенным чепчиком на голове. С номером на груди.
Заговорила горячо:
– Не согласна. Категорически. Ибо существует один только алфавит, и он наш. Одна академия в головах – тоже наша. А пиджаки бывают такие, какие выдадут.
Распахнулись иные окна, прокричали оттуда в порыве усердия:
– Вменить непременно…
– Всем и каждому…
– Дабы по четным дням…
– Размышляли о благостной руке правителя…
– Отдыхая по нечетным…
– От столь высоких размышлений…
– Всё, – сказал швейцар. – Теперь начнется. До ночи не утихнут.
Штрудель подивился:
– Как вы такое допускаете?
Ответил несмышленому чужеземцу:
– Сажать – тюрьмы перегружать. Плодить негодующих. А тут – выговорились, вкусно поели, разошлись по палатам.
– Не влияет ли это на прочих горожан?
– У нас не повлияешь. Всякому известно, что эти, в приюте, умом повредились, – кто станет слушать?
– Выбраться отсюда можно?
– Выберешься – обратно прибежишь.
Петух взмахнул крыльями, кукарекнул восхищенно:
– Кок-а-дудль-ду!.. Не поселиться ли тут, друг Штрудель, среди предающихся потехе?
– Нет, – отрезал швейцар, как оттолкнул. – Вас ожидает иной приют.
4
Шел мимо городской юродивый в непристойных одеждах, шел – бормотал, в отчаянии хватался за голову:
– «Нет попутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть…»
– Куда ты у нас поплывешь, – ухмылялся Сиплый, – когда на приколе?..
– Куда ты у нас приплывешь, – ухмылялся Сохлый, – когда некуда тебе плыть?..
Пришел домой, ломал в отчаянии руки, повторял вопль из глубин истории:
– «Кто мог думать, ожидать, предвидеть?.. Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя…»
Уткнулся головой в стену, добавил неслышно:
– «Дух мой уныл, слаб и печален… Я закрываю лицо свое…»
Сел за стол, сочинил подметный лист, которому не подобрать названия.
«В одно время, на одной планете, на единой параллели и соседних меридианах располагались два поселения, разделенные ущельем непонимания и взаимного отвращения. В выходные дни жители поселений собирались толпами и перекрикивались через ущелье, обзывая друг друга обидными прозвищами и вызывая на соревнование двух систем.
Следует отметить, что первое поселение было королевством, а второе – парламентской республикой.
По утрам король-самодержец делал зарядку, принимал ванну, завтракал, слушал музыку, уединялся с фрейлинами, стрелял перепелов, а уж затем, к вечеру, подписывал государственные акты и манифесты, поправки к циркулярам и поправки к поправкам.
Избранник народа из враждебной республики поступал иначе: с раннего утра, натощак, занимался государственными делами, обустраивая и преобразуя, а уж потом принимал ванну, завтракал, слушал музыку, забавлялся с посланницами народа и стрелял перепелов.
Так они и жили, ни в чем не согласные, отличные во всем друг от друга.
Говоруны и молчальники.
Мясоеды и вегетарианцы.
Подданные монарха гордились тем, что ради них всходило солнце, а республиканцы знали наверняка, что светило садилось исключительно для того, чтобы они могли полюбоваться на закат.
Уместно предположить, что по одну сторону ущелья нарезали на болтах правую резьбу, а по другую – левую. По одну сторону надевали приталенные одежды, по другую – расклешенные. Когда одни начинали посев, другие завершали жатву, даже если ничего не выросло. И если в королевстве переходили с летнего времени на зимнее, республиканцы переводили стрелки часов на лето.
Ученые утверждали даже, будто приталенные мыслили вдоль извилин, а расклешенные – поперек, но доказать экспериментальным путем это не удавалось.
Манифесты самодержца увеличивали то, что стоило бы уменьшить, а избранник народа уменьшал то, что не мешало бы увеличить. В республике стыдились того, чем прежде гордились, а в королевстве – наоборот: чего прежде стыдились, то превозносили непомерно.
Подданные монарха работали старательно, не торопясь, семь раз отмеряли и ни разу не отрезали, ибо опасались промахнуться с размером. Граждане парламентской республики всё делали с удалью: сначала резали, а уж потом отмеряли.
Но результаты были одинаковы у тех и у этих.
Результатов не было никаких.
Каждая сторона поступала по-своему, но выходило как у соседей.
И непременные призывы – белилами по кумачу».
5
А Неотвратимая Отрада Вселенной застыл у окна, пребывая в меланхолии, выговаривал в тоске:
– Некий правитель запретил подданным разговаривать друг с другом, чтобы предотвратить заговоры. Они стали беседовать жестами, но он и это запретил, – тогда они стали плакать. Хотел лишить их плача, но его убили.
Взглядывал с грустью на отцветающие сады, декламировал вполголоса плачевную элегию:
Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
Мимо, мимо, как облако дыма, прошла…
– Ах! – возопили советники. – Ах, ах! Он и в дипломатии силен, он и в ямбах-анапестах!..
– Идиоты, – сказал, не оборачиваясь. – Это же Омар Хайям, не кто-нибудь. Пошли вон, тупицы! Погрустить не с кем.
Приоткрыл граненый флакончик из чужедальних стран, подкрепился заморским ароматом, произнес с чувством, обстоятельствами огорчаем:
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, –
Жалко жизни, которая мимо прошла…
Глава девятая
ТЮРЬМА
"Жизнь – это всё, что у нас есть".
Мишель Монтень, французский философ.
Шестнадцатый век
1
Катил по улицам грузовик – кузов укутан брезентом.
Бежала следом очередь, обрастая на ходу.
Бежала. Дышала. Молчала. Яростно пихалась локтями.
