Да как вы смеете такое спрашивать?
— Нет.
— Некоторые опасные для матки бактерии могут переноситься мужчинами, и они даже не будут ни о чем подозревать…
— И… — говорю я.
У этого доктора Левина есть привычка обрывать предложение, будто вывод слишком очевиден, чтобы его озвучивать.
— Ах да! Наверное, будет лучше, если вы тоже проверитесь. Обследование проведем в клинике Мальборо. Это на восьмом этаже.
— А… — пытаюсь сформулировать я мысль, пока доктор что-то пишет на новом листе бумаги, — это происходит с помощью таких штук, которые похожи на маленькие зонтики?
— Нет, Габриель, маленькие зонтики — это когда тебе коктейль в баре приносят, — шутит Дина.
Спасибо за шутку, но я знаю, о каких зонтиках я спрашиваю. Эти зонтики не в коктейли засовывают.
— Да просто мазок возьмут, — отвечает он, протягивая мне лист бумаги. — Позвоните им и…
— Записаться на прием? — подсказываю я.
— Да.
Меня такая перспектива не очень радует. Однажды я проходил осмотр в кожно-венерологическом диспансере, это было несколько лет назад. Тогда я думал — причин на то было много, и о некоторых вы можете сами догадаться, — что у меня проблемы с предстательной железой. В тот раз мне тоже сказали, что возьмут мазок; это была сама страшная боль в моей жизни. А человека, который управлял тем «маленьким зонтиком», звали Эдвин. Я ни на что не намекаю. Просто его звали Эдвин. И все.
Но Дина глядит на меня так, что я понимаю: проверка еще не кончилась. По-моему, какая-то часть Дины радуется, что и моему половому органу придется помучиться. Я складываю лист вчетверо и кладу в карман.
— Напомните мне, — просит доктор Дину, переключая внимание на нее, — вы испытываете эти боли периодически в течение вот уже двух лет?
— Двух с половиной.
— Именно тогда у вас было воспаление в тазовой области…
— Да.
— Вам прописывали доксициклин?
Дина вздыхает.
— Да. Целых три раза. Но он так по-настоящему и не помог, и…
Она умолкает, но не оттого, что вывод очевиден, а потому, что не хочет говорить о том, что она, возможно, бесплодна.
— А когда вновь начались боли?
— Месяца два назад.
Он еще что-то отмечает в блокноте и убирает ручку.
— Что ж, давайте приступим. Проходите туда и переодевайтесь, а я пока все подготовлю.
Дина кивает и тянется к сумке, но она лежит с другой стороны, около меня. Я поднимаю сумку, отмечая столь несвойственную ей рассеянность — наверное, это все стресс. Мы встречаемся взглядами, и я изо всех сил пытаюсь освободить свой взгляд от всего, кроме любви. Защитные створки в ее глазах чуть приоткрываются на мгновение, и я успеваю заметить в них нечто не совсем мне понятное — разбитую надежду на что-то, страстное желание чего-то, от чего пришлось отказаться; она встает и уходит в смежную комнату.
Когда мы остаемся с доктором Левином наедине, возникает не просто ощущение легкой неловкости, я даже немного напрягаюсь; от осознания того, что в кабинете сидят двое только что познакомившихся мужчин и один из них уже знает, страдал ли другой неспецифическим уретритом, легче не становится. Я бесцельно смотрю по сторонам. Какое-то время он делает то же самое, а потом вдруг вспоминает, зачем он здесь, и отходит к кушетке в углу. Мурлыкая что-то себе под нос, он нажимает на какие-то кнопки стоящего рядом с кушеткой аппарата.
— Доктор Левин? — отвлекаю его я.
— Да?
— А в клинике Мальборо нет никого по имени Эдвин?
Он задумчиво хмурит брови.
— Эдвин? Хм. Эдвин. Эдвин, Эдвин, Эдвин…
Появившаяся из-за двери Дина в длинной белой рубахе одаривает нас несколько смущенной улыбкой.
— Переоделись? Давайте забирайтесь на кушетку! — командует он.
Несколько рассеянная бойкость доктора Левина что-то мне напоминает. Точно: медосмотры в начальной школе. Сначала врачи быстро прослушивали меня стетоскопом, а потом именно таким тоном говорили: «Ну а теперь приспусти штаны!» — и зачем-то просили кашлянуть. Наверное, людям, каждый день сталкивающимся с десакрализацией сокровенного, приходится разговаривать таким тоном — это своего рода самозащита.
Дина неподвижно лежит на кушетке и смотрит в белый потолок. Доктор Левин натягивает резиновые перчатки и берет в руки небольшой белый пластмассовый зонд.
— Возможно, сначала вы почувствуете холодок…
Лицо у нее чуть искажается, когда доктор вводит зонд внутрь. Он нажимает еще на какую-то кнопку — на экране появляется серый треугольник с дугой в основании и будто заполненный какой-то жидкостью. Похоже на жалкую попытку устроить лазерное шоу. Постепенно изображение Дининой матки становится все четче, хотя по краям остается расплывчатым. У меня нет ощущения, будто я узрел святая святых или еще что-нибудь в этом роде. Слишком туманно и расплывчато. Вдруг замечаю черное пятнышко в углу. Похоже, это просто пятно на самой поверхности экрана, но сердце у меня все равно замирает: только не рак. Только не это.
— Надо полагать, вы беспокоитесь, что боли в матке — это симптомы бесплодия… — говорит доктор Левин, переводя взгляд с экрана на Дину и обратно.
— Да. Это меня тоже беспокоит, — отвечает Дина, продолжая глядеть в потолок.
— А вы пытались забеременеть?
Наконец-то она переводит взгляд на него.
— Нет.
— Тем не менее вы беременны. Я бы сказал… на девятой-десятой неделе.
В этот момент окружающая меня действительность теряет смысл. Дина смотрит на меня, доктор Левин смотрит на меня, даже черное пятнышко смотрит на меня; но на меня с небес обрушился огромный серый треугольник с дугой в основании, под ним я и погребен.
Мы сидим в кафе «Хангер» на Чалк-Фарм-роуд. Дина долго помешивает ложечкой свой черный кофе, будто в нем полно сахара и молока.
— Ну, в общем… — мямлю я, — если ты хочешь переехать ко мне, то я не против — тем более, что Ник съезжает… И если ты захочешь оставить ребенка, то я не буду возражать… Если не захочешь — тоже не буду. Я готов принять любое твое решение.
Уже в третий раз говорю это, ну или что-то в этом духе; что-то подобное я и должен говорить в такой ситуации. Дина кивает, но похоже, что она не слушала меня.
— Как это могло произойти? — удивляется она.
— Ну…
— Мы же все время пользовались презервативами, разве нет?
— Да, но один раз…
— Габриель. Забеременеть можно только через влагалище.
— Я знаю. Я просто подумал о презервативах. Хотя подожди-ка, — осеняет меня. — В первую ночь — в самую первую ночь, когда случилась вся эта история с лягушкой…
