Он не сообщал жене, что уходит на ночь глядя из дому, покуда не покончил с ужином. Обика всегда приходил есть в хижину жены. Друзья подшучивали над этой его привычкой, утверждая, что женщина совсем вскружила ему голову. В тот момент, когда он заговорил, Окуата очищала миску от остатков похлебки. Она еще раз провела согнутым указательным пальцем по стенкам миски, дочиста вытирая ее, и облизала палец.
— Уходишь, когда у тебя такой жар? Обика, да пожалей ты себя! Похороны ведь будут завтра. Неужели они до утра без тебя не обойдутся?
— Я ненадолго. Ането — мой приятель, и я должен сходить посмотреть, как идут приготовления.
Окуата обиженно молчала.
— Хорошенько запри дверь на задвижку. Никто тебя не утащит. Я скоро вернусь.
Бом-бом-бомбом-бом-бомбом — ударил барабан экве-огбазулободо и продолжал некоторое время выбивать дробь, предупреждая всякого, кто еще не отошел ко сну, что надо скорей ложиться спать и гасить свет, ибо свет и огбазулободо — смертельные враги. После того как его рокот продлился достаточно долго, чтобы оповестить всех и каждого, барабан замолк. И снова воцарилась ночная тишина, в которой звенели и стрекотали сонмы насекомых. Обика и те, кто понесет аяку — то есть хор духов, — сидели в окволо, на самой нижней ступеньке лестницы, разговаривая и смеясь. Барабанщик, колотивший в экве, присоединился к ним, оставив свой барабан, видневшийся поодаль в неярком свете факела, пропитанного пальмовым маслом.
Когда экве принялся выбивать второе и окончательное предупреждение, Обика все еще продолжал разговаривать с другими, как будто это его и не касалось. Старик Озамба, у которого хранилось все убранство ночных духов, уже расположился рядом с барабанщиком. Вот он несколько раз выкрикнул уголи своим надтреснутым голосом, словно очищая его от паутины. Потом спросил, здесь ли Обика. Обернувшись в его сторону, Обика смутно различил в полумраке фигуру старика. Медленно, с нарочитой неторопливостью поднялся он на ноги, подошел к Озамбе и встал перед ним. Озамба нагнулся и достал юбку, сплетенную из веревок и всю обвешанную громыхающими экпили. Обика поднял вверх руки, чтобы Озамба мог без помех надеть на него юбку и завязать на талии. Покончив с этим, Озамба стал, как слепец, шарить вокруг себя руками, пока рука его не натолкнулась на железный посох. Он выдернул его из земли и вложил Обике в правую руку. Экве, освещаемый мерцающим пламенем факела, продолжал выбивать дробь. Обика крепко сжал рукой посох и стиснул зубы. Озамба дал ему немного времени, для того чтобы он мог полностью приготовиться. Затем он медленно-медленно поднял ожерелье ике-агву-ани. Экве бил всё быстрее и быстрее. Обика наклонил голову, и Озамба повесил ике-агву-ани ему на шею. Вешая ожерелье, он проговорил:
Тун-тун жем-жем
Осо мзбада бу нугву.
Быстрый бег оленя
Виден на холме.
Как только с его уст слетели эти слова, Огбазулободо резко повернулся и крикнул: «Эво окуо! Эво окуо!» Барабанщик бросил свои палки и поспешно погасил факел. Дух со звоном вонзил посох в землю. Потом выдернул его и как ветер понесся в сторону Нкво, оставляя в ночном воздухе позади себя сильные колдовские слова:
— Муха, что важно ползет по куче дерьма, зря старается: куча всегда будет больше мухи. Тот, кто бьет в барабан для духов, находится в земле. Великая тьма и собаке рога даст. Тот, кто раньше построил усадьбу, побил больше горшков. Офо придает дождевой воде силу пробивать сухую землю. Идущий впереди своих спутников замечает на дороге духов. Нетопырь сказал: «Я знаю свое уродство и поэтому летаю ночью». Когда мужчина портит воздух на верхушке пальмы, муха не знает, куда ей лететь. У несчастливца и вода в зубах застревает…
Он был и слеп, и зряч одновременно. Он не видел ничего вокруг — ни деревьев, ни хижин, — но его ноги сами знали, куда ступать, и он пробегал обычный путь, не пропуская ни единой тропки. Этот путь был так ему знаком, что он мог бы бежать с закрытыми глазами. Только раз он остановился — когда почуял свет.
— Пока люди толкуют о Крысе, закусавшей до смерти человека, Ящерица берет деньги и идет точить себе зубы. Если увидишь, что старая карга сидит на корточках, оставь ее в покое: кто знает, как она дышит? Белый Муравей грызет игбегулу, что лежит на земле; пусть попробует залезть на пальму и погрызть там. Глотающий семена удалы должен подумать о ширине своего заднего прохода. Муха, которой некому дать добрый совет, следует за мертвецом в землю…
В груди у него разгорался и бушевал огонь, наполнявший рот сухой горечью. Но он чувствовал ее вкус как бы издали, словно ртом внутри своего рта. Он ощущал себя двумя разными людьми: один бежал по земле, а другой — над ним.
— Когда руку пожимают выше локтя, это уже не рукопожатие. Сон, что длился от одного базарного дня до другого, оказался смертью. Любитель баранины на поминальном пиру, зачем поправляешься ты после болезни? Падает могучее дерево, и пташки разлетаются по кустарнику… Птичка, что взлетела с земли и села на муравейник, все равно осталась на земле, даже если она думает иначе… Простая змея, когда человек ее видит один, может стать в его глазах питоном… Сила, убившая Крысу-мать, всегда позаботится, чтобы ее детеныши больше не открывали глаз… Когда мальчик начинает расспрашивать, что случилось с его отцом, до того как наберется сил, чтобы отомстить за него, он накликает на себя отцовскую судьбу… Когда смерть хочет забрать собачонку, она даже дерьмо ей не позволит нюхать…
Восемь мужчин, которые должны были нести аяку, продолжали разговаривать, сидя на том самом месте, где их оставил Обика. В ожидании его возвращения к ним подсел и Озамба. Они толковали о большом быке, купленном детьми Амалу для его похорон, когда послышался голос Огбазулободо — он уже возвращался! Носители аяки повскакивали на ноги и приготовились запеть, едва только Огбазулободо снова вбежит на ило. Все они были поражены тем, как скоро он вернулся. Может, он обежал не все тропинки?
— Только не Обика, — с гордостью проговорил Озамба. — Просто он такой быстрый. Как говорится, дайте мне быстрого мальчонку, даже если он в спешке будет бить посуду.
Не успел он договорить это, как Огбазулободо вихрем влетел на ило и рухнул наземь перед самым окволо. Озамба снял с его шеи ожерелье и окликнул его по имени. Но Обика не ответил. Он позвал еще раз и дотронулся до его груди.
На лицо и тело ему плеснули холодной воды, которую всегда держали под рукой. Песнь аяки оборвалась так же внезапно, как зазвучала. Все стояли вокруг, лишившись дара речи.
Еще не пропели первые петухи. Эзеулу так и сидел около очага. Большие поленья тлели, но пламя давно уже погасло. Что это — шаги? Он прислушался. Да, шаги; всё громче звучат, а вот и голоса слышны. Он нащупал мачете. Что это может быть?
— Кто там? — окликнул он.
Шагов больше не было слышно, голоса стихли. С минуту длилось молчание, грозное от присутствия неизвестных во мраке за порогом.
