Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Эта черта, пожалуй, заслуживала того, чтобы попасть из-за нее в список. Все прочие были производными от этой брезгливости. Она лежала в основе его мира. Вероятность? Ничтожная: кто оценил бы эту черту? Но по выраженности она могла соперничать с болтливостью Волковой, что да, то да. И не сказать, чтобы эта черта его не устраивала.
Он, может быть, и не заметил бы ее в себе, если бы не потребность выявить принцип списка. Самоанализ никогда не казался ему перспективным занятием — отчасти потому, что слишком подробное изучение инструмента вредит работе, а Свиридов и был собственным инструментом, и если сороконожка задумается, с какой ноги начинает движение, — ей не сделать и шагу. Главное же — сколько себя ни анализируй, ни одна машина не может перепрограммировать себя до неузнаваемости, и если речь не идет о маньяке — незачем и пытаться. Но в двадцать восемь лет полезно впервые задуматься, что ты такое, — разумеется, для того, чтобы тотчас забыть.
9
— Любопытно, — сказал Глазов. — Но мимо, конечно. Они сидели в шашлычной в Палашевском и ели лобио из горшочков.
— Почему «конечно»? — обиделся Свиридов.
— Да нет, я понимаю, что это все игры. Но сам список, к сожалению, не игра. И ваш этот файл ничего не отменяет. Есть психологический тест, трудный, — тридцать вагончиков. Надо по некоторому признаку отобрать три. Большинство замечает, что у всех вагончиков пять окон, а у трех шесть. Другие видят что-то с количеством колес, и только ничтожный процент обращает внимание на крышу, которая у одних зубчатая, у других нет. Вот по этому тесту очень четко можно понять, к большинству вы принадлежите или к меньшинству. Причем критерий неважен. Просто если вы попали в те три процента, которые заметили крышу, то с этим никто ничего не сделает — рано или поздно окажетесь в меньшинстве, неважно в каком. Хоть в сексуальном. Психология меньшинств — если вы читали, допустим, Московиси, Донцова, хоть Бронникова…
— Ничего не читал, — сказал Свиридов. — Я в психологию не верю, буржуазная лженаука.
— Да, да, разумеется. У вас же написано — человек верит в то, что ему приятно, а вам неприятно, что ваше уникальное «я» подвержено закономерностям. Но если б вы читали, вам бы не пришлось докапываться самому. Так вот, есть школа Хаммера, который вообще полагает, что все люди делятся по единственному признаку: люди большинства и меньшинства, и это наполовину условия жизни, обстоятельства и все такое, а наполовину предрасположенность, а я так думаю, что и на две трети она. В общем, если вы по природе человек меньшинства, то пуля дырочку найдет: попадете в него либо по идеологическим, либо по физиологическим признакам, — допустим, растолстеете, — но ниша вас втянет. Люди большинства сейчас на виду, они поголовно единороссы. Заметьте, в нашем списке единороссов практически нет, если не считать Гусева со товарищи. Отметаем бред насчет того, что все они засланные казачки, и легко понимаем, что они суть тоже люди меньшинства — потому что именно меньшинствам присуща гиперактивность, самоутверждение, агрессия в отстаивании своих прав и тэ дэ.
— Черт-те что получается у вас, — сказал Свиридов. — Кто-то наверху читал вашего друга Московиси — у него правда такая фамилия?
— Да, он француз. Русского происхождения, но отдаленного.
— Ага. Кто-то там читал вашего русского француза и по его критериям отбирает людей в список. Гипотетические меньшинства.
— А зачем отбирать? — Глазов посмотрел на Свиридова хитро, словно уже знал все ответы.
— А как иначе? Вы думаете — сделать? Создать активное меньшинство?
— Нет, ну это глупость клементьевская. Зачем им активное меньшинство, они хотят общество вообще без меньшинства… Просто — никого специально отбирать не надо. Вы никогда не задумывались над так называемым парадоксом Кожева?
— И про Кожева ничего не знаю. Что вы мне все эрудицию демонстрируете, Глеб Евгеньевич? Не выделывайтесь, сэр, покажите пальцем.
— Какая эрудиция, это общеизвестная вещь. Был такой философ, тоже жил во Франции, тоже из русских. Между прочим, родной племянник Кандинского. Он в двадцатом, кажется, уехал. Так он даже написал письмо Сталину с горячим одобрением репрессий, потому что увидел в них не репрессии, а способ воспитания нации. Не исключено, что так оно и было. А пришел он к этой мысли в результате так называемого парадокса Кожева: непонятен был критерий. Во французской революции — нагляден, в английской кромвелевской — запросто, даже в камбоджийской, до которой он не дожил, существовал образовательный и имущественный ценз, после которого высылали или забивали мотыгами. Но в России все действительно непонятно — торжество принципа неопределенности. Берут врагов и правоверных, своих и чужих, евреев и татар, низы и начальство, и каждая страта уверена, что ударяют именно по ней. Строго говоря, правило Кожева как раз в этом и заключается: если не можете сформулировать причину — ищите цель. То есть действие предпринимается не почему-то, а для чего-то. На самом деле почти любую вещь можно рассматривать с этих двух точек зрения — например, секс. Кто-то скажет, что это по любви, а кто-то — что ради зачатия. Но наличие беспричинности, абсурдности — как раз и есть симптом великой цели, и это вполне убедительная формулировка. Так что Клементьев, сам того не зная, реализует феноменологию Кожева. Кожев просто не додумался до одного простого принципа — чтобы его почувствовать, надо жить здесь, а он жил в Париже. Это вещь не теоретическая, а ситуативная…
— Я читал, что это была месть непрофессионалов, — вспомнил Свиридов. — Ефимов, кажется, писал, или еще кто-то из эмигрантов. Он изучил статистику — вышло, что брали в основном квалифицированных работников по доносам неквалифицированных…
— Это только часть правды. Ключевое слово здесь — донос. Брали не таких-то и таких-то, или, верней, их таковость и нетаковость выявлялась в процессе. Брали тех, кто не успел донести, по доносам тех, кто успел. Вот и вся классификация.
— Не думаю. Это что же, большинство взято по доносам?
— Подавляющее. Восемьдесят четыре процента, если быть точным.
— Не встречал этой цифры.
— Ну, она с небольшими разночтениями широко озвучивается. Да хоть бы и шестьдесят — все равно ясно, что достаточно было дать толчок, а остальное сделали сами. И вот те, кто успел донести раньше, сдали тех, кто по тем или иным причинам воздерживался. Так и определилось — кому сажать, кому сидеть. Те, кто успели донести, как раз и составляют идеальных граждан; те, кто не успели, — в принципе допустимая жертва.
— Да ладно, — сказал Свиридов. — А то не брали тех, кто доносил!
— Случалось, брали, — легко согласился Глазов, приступая к шашлыку. — Но во вторую очередь. Пока не остались те действительно кремневые люди, которые в результате выиграли войну. Те, с которыми власти было хорошо.
— И Ахматова входит в это число? — ехидно спросил Свиридов. — И Пастернак? И мой двоюродный дед?
— Про деда вашего я ничего не знаю, — не смутился Глазов, — Пастернак вовремя спозиционировал себя юродивым, насчет Ахматовой разные есть мнения…
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
