Дни стояли холодные и короткие, почти всегда пасмурные, и этот угрюмый климат тоже действовал на психику. С одной стороны — над ней не капало — Максим работал и крышу над головой обеспечивал, но очень роскошной жизнь супруги израильского дипломата тоже пока не получалась. Все немногие израильские знакомые целыми днями работали, а кроме них Александра здесь ни одной живой души не знала. Были всплески еврейских праздников с приглашением видных еврейских деятелей столицы, были приемы в своем и в других посольствах, на которых Александра потрясала всех своим видом и туалетами, иногда наезжали из Израиля делегации с важными людьми, и Максим с Сашкой по долгу службы и велению сердца опекали их, но сереньких будней оказалось куда больше. Культурная деятельность Максима, от которой Александра ожидала дружбы со всей творческой Москвой, вылилась в устройство нескольких выставок израильских фотографов и художников, на которых, разумеется, в непременном порядке представлялся знаменитый портрет из частной коллекции Александры де Нисс, но по большей части это было либо общение с наезжавшими в составе делегаций израильтянами, либо занудные семинары с никому неизвестными участниками пенсионного возраста.
Светская пресса Максимовы семинары обходила упорным молчанием. С сотрудниками во внерабочее время они почти не общались. Сначала Александра не хотела и здесь продолжать вариться в израильской компании, считая, что вот-вот познакомится с местными нужными и интересными ей людьми. Она даже настояла, чтобы Максим не снимал квартиру в доме, где жили все остальные израильтяне, а потом это уже так повелось, и они остались вне компании. Хуже всего было то, что очень скоро Максим наотрез отказался водить ее по клубам и премьерам, заявив, что это несерьезное, бесполезное и транжирное времяпрепровождение. Александру, привыкшую, что ее знают и любят все и вся, стало мучить одиночество и то, что здесь она стала никем и ничем. Ей казалось, что все на свете ее уже забыли и что исчезнув из общественного сознания, она вообще перестала существовать. Каждый день тянулся бесконечно уныло, и в то же время жизнь мчалась мимо нее с бешеной скоростью, а она, всеми покинутая, никому не интересная и не нужная, стала стариться и увядать с чудовищной неизбежностью. Александра привыкла занимать окружающих своими проблемами, и не только потому, что сама их не могла решить, но и потому, что любила, когда все вокруг занимаются ею, но эгоист Максим даже не пытался вникнуть в ее положение. Поэтому Сашка больше обычного жаловалась Мурке на одиночество, на то, что ее так никто и не заменил, что больше нет и не будет у нее такой подруги, как Мура.
Мурка в электронном письме пыталась ее подбодрить: «Саш, твоего места в моей жизни тоже уже никто не отберет. Я сначала ревновала тебя к твоей Наташке, но теперь поняла, что все сравнения излишни. Отношения между нами стали совершенно особенными, благодаря нашей переписке. Про похожие истории фильмы делают: в них всякие люди переписываются десятки лет… В наших письмах я нахожу что-то такое, без чего мне в жизни многого бы не хватало, хотя, конечно, я по-прежнему предпочла бы, чтобы ты жила рядом. С другими, не эпистолярными подружками можно и в кафе сходить, и за покупками, и посмеяться, и показать им свои приобретения… А у нас с тобой явно „загробный“ роман, в этом и его прочность и его особенность. И мне, конечно, ужасно хочется, чтобы у меня здесь была настоящая подруга, но это так трудно — надо чтобы она мне нравилась, а моему мужу не слишком, чтобы она была умницей, смешливой, интересной, и при этом — чтобы любила всякую чушь, вроде шоппинга и чтобы раздумывала над собой, и чтобы у нее было на дружбу время, и чтобы я хоть в чем-то ее превосходила, а в чем-то она меня. В общем, дружба, это как любовь, это очень деликатные отношения, и трудно в моем возрасте, в чужой стране, сидя дома, найти себе подругу…»
Саша немножко над этим письмом подумала, так и не поняв, что это значит: «чтобы я ее хоть в чем-то превосходила»? На какое свое превосходство над ней намекает Мура? То, что у Мурки нет подруг, не удивительно, Сашка по себе знала, как нелегко порой было с ней дружить: у Муры не хватало такта. Но и ей тоже хотелось, чтобы у нее появились новые подружки, которые были бы ей под стать, и желательно — из вожделенного мира шоу-бизнеса.
Мучительно не хватало мужского внимания, привычной атмосферы ухаживаний, флирта. В Иерусалиме достаточно было пройтись по пешеходной зоне, чтобы получить кучу комплиментов, и одно это уже поднимало настроение. Не то чтобы Саше так уж срочно позарез был нужен любовник, нет, без этого замужней женщине можно некоторое время перемочься, но то, что никто, кроме пьяных на улицах, не обращает на нее внимания, вот это создавало непереносимое ощущение, что недавняя популярная модель полностью вышла в тираж. Нередко Александра впадала в такую депрессуху, что вставала, одевалась и тащилась на Большую Ордынку только ради того, чтобы из рабочего кабинета Максима позвонить маме, израильским друзьям и Мурке. Когда она появлялась в посольстве, все тамошние сотрудницы тут же начинали коситься на нее. Она, такая общительная, популярная, со всеми всегда в отличных отношениях, здесь ни с кем не нашла общего языка. Женский состав миссии мелочно невзлюбил ее за то, что она не рвалась зашибать лишнюю копейку на службе, будучи явно в другой лиге и по внешним данным, и по амбициям.
Но рассказать о печальном состоянии своих дел Сашка никому, кроме Мурки, не могла. Когда после роскошной свадьбы она отбыла в Москву, все искренне радовались за нее и завидовали, и она не могла признаться самой себе, что все это — только фальшивый фасад. Не хотелось, чтобы Наташка, такая успешная сама, перестала ею восхищаться, а маме невозможно было пожаловаться, потому что мама стала бы плакать, и просить, чтобы Сашка вернулась в Иерусалим, и «они уж как нибудь обойдутся». Сашке казалось, что пока мама верит в нее, еще не все потеряно, но если даже мама потеряет надежду, то тогда и в самом деле станет ясно, что вся Сашкина жизнь не удалась.
Единственной, кому можно было честно признаться, что блистательная карьера не вытанцовывается, была Мура. Уж очень давно они знали друг друга, и Сашка привыкла к ее менторству и твердому руководству. К тому же, сидя на своем американском хуторе, Мурке не с кем было про нее сплетничать. Но, к сожалению, разговоры с ней ничего не решали, и мало подбодряли. Лучшая подруга жила в совершенно другом мире, с совершенно другими проблемами, точнее — без проблем, а из всего киношного и театрального мира Москвы не знала никого, кроме классика Любимова, который Сашке ничем не мог пригодиться. Зато Мурка слишком много и довольно занудно рассказывала о сыне Матюше, а если и заговаривала о чем-то другом, то из всего этого лезло такое благополучие и самодовольство, что иногда Александру охватывала невольная неприязнь, вызванная бестактностью и пустотой бывшей подруги. Такими же были и Муркины письма, регулярно приходившие по электронной почте.
«Вернулась вечером с Матюшей домой от нашей соседки Ани, и, уложив его, сразу бросилась к компьютеру, писать тебе, налив себе предварительно стаканчик молока с раствором „Слим-Фаст“. Это после 6 (шести) круассанов и двух кусочков пиццы, и одной конфетки „Ферреро Роша“… Круассаны хоть и поменьше, чем в „Ароме“ в Немецкой колонии, но все же похудания ожидать не приходится. Поэтому, когда я сегодня стояла у кассы магазина, в который зашла с Матюшей купить молока, мой взгляд остановился на очередном журнале „Шейп“ („Стать“, по-нашему), где было написано: „Стань стройной и худой к 1 января! Теряй по полкило в неделю!“, и рука невольно схватила этот журнальчик и бросила в корзину. Сережа сказал, что не может понять, как умный человек верит в подобные вещи, зная за собой необоримую страсть к круассанчикам. Но даже умному человеку нельзя отказывать в праве иметь чувства, желания, мечты, страсти, устремления и идеалы… Сергей с Матюшей поехали в „органический“ магазин, за цельнозерным хлебушком, куриными ногами, швейцарским сыром, безгормонным молоком и натуральными йогуртами, а я сижу и слушаю по „Национальному Общественному Радиовещанию“ передачу с участием Йоси Бейлина, Дениса Росса и Эхуда Барака, и, несмотря на английский, чувствую себя почти в Израиле. Матюша обожает разъезжать с папой, а я обожаю французские батоны. Причем настолько, что могу сама ухлопать без ничего, только с солью, почти целый батон, и у меня даже страшное подозрение, что эти проклятые хрустящие булки несут некую часть ответственности за мою, как Сергей выражается — „аппетитность“. Вчера вечером, после того, как легли в постель, вспомнила, что не сбавила отопление, (днем ставлю на 25 Цельсия, а на ночь экономно снижаю до 19). И просто боялась спускаться вниз, потому что точно знала, что, дойдя до контрольной панели, которая рядом с кухней, не удержусь и вцеплюсь зубами в горбушку. Так оно и случилось. Вот и сейчас, несмотря на то, что ничего не может быть лучше, как сидеть одной и спокойненько беседовать с тобой, невольно жду, когда, наконец, муж привезет мне свежий батон.
