— Когда ушел Иони?
— Ночью.
— Да? Но когда именно ночью?
— Поздно. Когда он уже не мог не уйти.
Я спросил, что́ произошло дальше. Судя по ее словам, Азария проснулся утром и сказал, что стреляют. Он довольно часто просыпается и говорит, что стреляют. Так что временами ей кажется, что и вправду стреляют. Они заметили, что Иони вышел. И тут же он принялся бегать по разным местам.
— Кто?
— Заро. Иони ходит довольно медленно, Иони не бегает.
— С чего ты это взяла?
— Иони устал.
Итак, по-видимому, Азария бросился на поиски — в гараж, в столовую… Искал везде — Ионатана не было.
А что же делала Римона, пока Азария носился повсюду?
Она проверила, что́ муж взял с собой, а что́ оставил дома. И обнаружила, что все обстоит так, словно посреди ночи за ним пришли из его подразделения, из особой ударной роты специального назначения, и вызвали для участия в какой-нибудь операции. Ведь так уже не раз случалось — приходили посреди ночи и забирали его.
А откуда ей известно, что нынешней ночью не приходили, чтобы забрать его в армию?
Нет у нее ясного ответа:
— На сей раз это нечто иное…
Что же она сделала потом? Сидела и ждала. Оделась. Застелила постель и прибрала в комнате. Не пошла на работу в прачечную. Сидела и ждала. Накормила Тию. Это его собака. И ждала. Ждала? Чего именно она ждала? Ждала, пока будет четверть восьмого. Почему именно четверть восьмого? Потому что именно в это время встают обычно Иолек и Хава. И тогда она пошла сказать им, что Иони уехал ночью. Чтобы они не сердились.
И что же произошло дальше?
Ничего. Что это значит? Совсем ничего. Хава разговаривала с ней очень сердито. А она? Она взглянула на Хаву и вновь удивилась, до чего же они похожи — Хава и Иони, когда вдруг рассердятся. Потому что обычно, когда не сердятся, они совершенно не похожи.
А что сказал Иолек? И что он сделал? Этого Римона не знает. Потому что он закрыл лицо руками и молча сел в кресло. И Хава, тоже молча, стала глядеть в окно. Тогда Римона молча оставила их, пошла узнать, что с Заро.
— Римона, — сказал я, — позволь задать тебе вопрос. И будь любезна, постарайся сосредоточиться и ответить мне как можно точнее. Есть ли у тебя какое-нибудь мнение, предположение, догадка насчет того, где Иони находится в данный момент?
— Он уехал.
— Да. Конечно. Но куда, по-твоему, он уехал?
— На поиски чего-то.
— На поиски?..
Наступило недолгое молчание. Неожиданно она улыбнулась мне. И была эта улыбка исполнена осеннего умиротворения, словно обоим нам известно нечто такое, что и не снилось остальному миру. Вот уже несколько месяцев вошло у нас в обычай обмениваться улыбками при каждой случайной встрече. И на этот раз я улыбнулся ей в ответ.
— Римона, очень прошу тебя. Серьезно.
— Я думаю… — произнесла она и, словно замерев в задумчивости, ничего не добавила.
— Что ты думаешь?
— Что он уехал, потому что уже давно заговаривал со мной о поездке.
— Какой поездке? Куда?
— Странствия, — сказала она. А затем добавила: — Возможно.
В начале сороковых годов кибуц постоянно пользовался услугами двух зубных врачей — мужа и жены, прибывших из Лодзи. Они лечили нам зубы по цене значительно более низкой, чем требовала от нас больничная касса. Когда возникала необходимость, мы обычно ездили к ним, в их скромную клинику, расположенную в ближайшем городе. Доктор Фогель и доктор Фогель. Иврит они выучить так и не сумели. А потом госпожа Фогель погибла: какой-то несчастный случай, связанный с электричеством. И муж ее смертельно заболел. Их единственную дочь мы взяли к себе, в кибуц. Симпатичная малышка, чистенькая, очень аккуратная, медлительная, ушедшая в себя, окруженная молчанием. А когда настало для нее время идти в армию, Ионатан Лифшиц женился на ней. Все министры, все лидеры кибуцного движения, многие из членов Кнесета были на той свадьбе. Потом она стала работать в прачечной. После забеременела. И, похоже, были там какие-то сложности. Мне доводилось слышать, как люди говорят о ней. Я старался не прислушиваться: что мне до сплетен? Что мне до красивых девушек? Что мне до их помыслов?
— Римона, — продолжил я, — еще один вопрос. Однако на сей раз ты не обязана отвечать, поскольку это дело личное. Скажи, Иони страдал, жаловался, чувствовал ли он себя, как у нас говорят, ущемленным этой… связью, что возникла между тобой и Азарией Гитлином? Ты не обязана отвечать.
— Но ведь им это нравится…
— Что?
— Страдать.
— Прошу прощения. Я не понял. Кто эти они, кому нравится страдать?
— Люди. Не все. Но некоторые. Вроде охотников, убивающих копьем антилопу.
— С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. Кто они, те, кому нравится страдать?
— Иони. И Заро. И отец мой был из таких. И Бах. И Иолек тоже, немного.
Она задумалась, потом вновь улыбнулась странной, легкой, медленной улыбкой, которая словно бы и не подозревала о собственном существовании, и добавила:
— А ты нет.
— Ладно. Предположим. Я бы хотел знать, что ты предлагаешь. Что нам следует немедленно предпринять? Где начать поиски? Что надо делать?
— То, что следует.
— То есть?
Она не знала, что ответить.
— Ждать?
— Ждать.
— Или начать искать его?
— Искать. Потому что Иони любит порой подвергать себя опасности.
— Римона, мне необходим четкий ответ: ждать или искать?
— Искать. Но и ждать тоже.
И последнее: не нуждается ли она в чем-нибудь? В какой-нибудь помощи кибуца? Вопрос этот, похоже, был ей не совсем понятен. Как это — помочь? Впрочем, да. Сделать так, чтобы не допекали Заро. Хотя Заро сам нарывается на то, чтобы его допекали. Ну, уж, по крайней мере, чтобы его не выгнали. Потому что он хороший.
— Скажи мне, сейчас, в данный момент, куда ты идешь?
— Посмотреть, позавтракал ли он уже. И проследить, чтобы поел. Потому что он все время бегает и ищет, бегает и ищет. Вот сейчас понесся в Шейх-Дахр. И сразу же вернется… А потом я и не знаю. Быть может, в прачечную. Или нет…
Азарию я отыскал — после многочисленных расспросов — одиноко сидящим в пустой комнате для отдыха и культурных развлечений. Он был слегка испуган моим появлением, просил извинить его за то, что сегодня он совершенно не в состоянии пойти на работу в гараж. Но он дает слово, что завтра-послезавтра поработает сверхурочно, чтобы наверстать упущенное. Он уже обошел и проверил все уголки кибуцной усадьбы, он уже сбегал на фруктовые плантации. Добрался даже до развалин деревни Шейх-Дахр, но нигде не обнаружил никаких следов. Теперь же, по его словам, ему хочется умереть, потому что во всем виноват он. И тут он привел какую-то поговорку, переведенную с русского.
