— Когда эта идиотская война закончится, — фыркая, кричал он, — мы наконец поселимся в Вене!
В упоительном возбуждении они плыли все дальше и дальше, пока Мартин вдруг не обернулся.
— Мы довольно далеко заплыли, — озадаченно произнес он.
Анна машинально повернула голову. Ослепительно белая полоса на горизонте — все, что осталось от берега. Стараясь сохранять спокойствие, они поплыли обратно. Однако полоса не приближалась ни на йоту, что заставило их умножить усилия. Луна бесстрастно наблюдала за ними. Мартин не переставал подбадривать Анну. Оба устали. Чем отчаяннее старались они не терять присутствие духа, тем сильнее их обуревала паника. Тонкая полоска земли продолжала чинно держать дистанцию.
— Мартин… — слабо прохрипела она, на секунду исчезнув под водой и снова показавшись на поверхности, — брось меня…
— Я тебе помогу…
И хотя голос мужа долетал издалека, она почувствовала, как его рука обхватила ее плечи.
— …не можем же мы утонуть на исходе войны… — зазвучало вдруг совсем близко.
Она полностью ему доверилась. Ощущение времени нарушилось. Она не знала, сколько прошло минут или часов до того, как у него иссякли силы удерживать их обоих на поверхности. Его крик о помощи прозвучал как в тумане. Она смирилась с тем, что исчезнет вместе с ним, что ее поглотит море и все закончится. Незаметно, без сопротивления, она погрузилась в небытие.
Вечность спустя она лежала на еще теплом песке, и кто-то делал ей искусственное дыхание. Чувство досады потекло по ее жилам одновременно с возвращающейся жизнью. Ее растерли грубым полотенцем. Почему ее не оставили там, куда она попала, — там ей было чудесно. Но Мартин сидел рядом, бело-синий в свете луны, и с тревогой наблюдал за появлением признаков жизни под умелыми руками их спасителя, сержанта роты с плечами и бицепсами гладиатора. Она еще не знала, что через несколько месяцев, возвращаясь мыслями назад, будет снова терзаться сожалением по поводу вмешательства в их судьбу добросовестного сержанта, которое не позволило ей в тот вечер раствориться в небытии вместе с Мартином.
На следующий день незаконным каникулам резко пришел конец: войска СС пожелали включить в свой состав группу обучающихся пехотинцев. Те прибежали в гостиницу в полном смятении. Им опостылела война, маячивший на пороге мир уже согревал душу, они не желали присоединяться к фанатикам. Мартин колотил кулаками по подушке. Что еще могли задумать эти ортодоксы, бывалые рубаки, в словарном запасе которых отсутствовало слово «сдаваться», кроме как подготовить их к коллективному самоубийству? В окружении англичан и американцев — раз, и русских — два, они не остановятся ни перед чем и, по старинному германскому обычаю, принесут в жертву молодых солдат, дабы еще раз попробовать расположить к себе богов. Это был первый и последний раз, когда Мартин взбунтовался. Анна убаюкивала его, пыталась успокоить, приводя неубедительные доводы.
— Ладно, нас никто не спрашивает… — в конце концов произнес он шепотом, — никто.
Роту передислоцировали в Нюрнберг. С Балтийского моря, через весь Третий рейх, к югу, в вагонах для перевозки груза и скота. Жены сопровождали их до Берлина, кроме Анны: Мартин не мог допустить, чтобы она ехала без удобств.
— Об этом не может быть и речи, — отчеканил он, — там нет ни туалета, ни умывальника. Моя жена не поедет в таком вагоне, как какая-то скотина.
Он раздраженно вскочил в вагон. Анна должна была дожидаться пассажирского поезда. Она всучила ему чемодан с продуктами.
— Это еще что? — Его взгляд скользнул по чемодану.
— Продукты, — сказала Анна.
Он выставил чемодан на перрон. Анна подняла и снова водрузила его в вагон.
— Возьми с собой, меня хорошо кормят.
Скрежеща зубами, он снова возвратил ей чемодан.
Неужели мы расстаемся, подумала Анна. Послышался сигнал к отправлению. Мартин обхватил ее лицо и крепко поцеловал. Ломая руки, Анна осталась стоять на платформе между двумя чемоданами.
Весть о том, что русские вошли в Восточную Пруссию, носилась в раскаленном летнем воздухе, вызывая тревогу у одних и затаенное ликование у других. В замке и его окрестностях все оставалось по-старому: крестьянское и домашнее хозяйство работали на полную катушку, словно заведенный войной вечный двигатель. Однако русские пленные и польские батраки, нашептывал Вильгельм, пребывали в состоянии радостного волнения, которое удавалось скрывать от постовых исключительно путем неимоверного коллективного самообладания. Анна кивнула, теперь уж недолго ждать. Они стояли в огороде, за высоким ревенем. Он взял ее за руки и прильнул лицом к ее уху, словно собирался ее поцеловать.
— Предупредите милостивую госпожу… в день, когда сюда придут русские и нас освободят, поляки уничтожат здесь все немецкое. Они патриоты и преисполнены желания отомстить за то, что сотворили с их страной. Всех убьют, кроме вас. Вас они не тронут, так они нам обещали. Русские — ваши покровители.
— Но, Вильгельм… — Анна не знала, что сказать, — неужели ты это всерьез? Фрау фон Гарлиц… и дети… Они ведь ни в чем не виноваты.
Он опустил глаза, разжал ее руки и ушел, ссутулившись, словно в каждой руке у него было по гире. Анна уставилась на мощные стебли ревеня. Ухоженный огород, ровно подстриженные газоны, сверкающий замок, белое как снег белье, неподвижно висевшее на веревке… Она не могла представить себе, что этот столь очевидный порядок будет нарушен. Человеческая основа этого порядка — жители замка, род, восходящий к семнадцатому веку, Оттхен, гувернантка, горничные, камеристки, даже беженцы, — неужели все эти люди, с которыми она общалась изо дня в день, должны будут понести наказание? За что? Впервые к ней закралось чувство, что освобождение, которого они все ждали с таким нетерпением, возможно, вовсе таковым не окажется, и война будет продолжаться своим чередом, только в других одеждах. Она направилась прямиком к фрау фон Гарлиц. Та не удивилась и не испугалась. Она давно поняла, что орды с Востока не принесут желанного избавления; план ее эвакуации уже лежал на столе.
Анна получила письмо от Мартина — из казармы СС. Русские приближались к Западной Пруссии, писал он, увольняйся и приезжай в Вену — там безопаснее, там ты дома. Трезвое, разумное предложение. Мартин, вот уже шесть лет кочующий по Европе, как цыган, рассуждал об ее отъезде из поместья как об очередной смене места стоянки. Точно ей не придется рвать связь, причем первый раз в жизни! Связь с хозяйкой, двумя детьми, персоналом, заменявшим ей семью, — со всем этим неуклюжим, испытанным, норовистым клубком людей, с которыми за последние годы она так сблизилась. А отреставрированный замок, творение ее рук, что будет с ним без нее? Неужели она должна все это бросить и принести в жертву… кому?
Она таки бросила. Прощание сопровождалось слезами и обещаниями. Огорченная фрау фон Гарлиц растрогалась так, будто ее покидала собственная мать; дети, как мартышки, повисли на ней, горничные хлюпали носами, Оттхен брюзжал, во всеуслышанье выражая презренье к тем из прислуги, кто не расценивал свою должность как пожизненное призвание. С недовольным видом он взобрался на облучок. Все чувствовали, что отъезд Анны знаменовал собой конец эпохи. А что потом?
