— Пусть обождут, — сказал полковник, пример-чиво посмотрев на Ивана. — Они понадобятся. А гражданина — в семидесятую.
Как ни странно, страх не достал Ивана. Удушливо и небольно все чувства сдавливала какая-то безнадёжность, и под ложечкой ощутилась вдруг пустота.
«Боже праведный, да не гномик ли мой помирает!?» — обеспокоился он. А Дорофей Игнатьевич накренился к нему и сквозь коньячный аромат процедил:
— Наказание неотвратимо, но формы разные…
— Так вот оно как! — сказал Иван, к «лепестку» принюхиваясь.
— Ну так и что? — разгаданно побагровел Дорофей Игнатьевич. — Это тем более значит, что я от имени всей страны говорю. И страна вам предлагает на выбор — семидесятую, Камушкино или сотрудничество. Согласитесь, не каждому такая льгота дана. Не спешите, подумайте…
И кнопочкой секретаршу вызвав, сказал:
— Принесите нам кофе!
Секретарша замялась, выразительно посмотрела на шефа.
— Да-да, ему крепенького, мне с молоком, — не менее выразительно подтвердил полковник и пояснил Ивану зачем-то: — Я невероятно простужен.
И в доказательство, что оно действительно так, Дорофей Игнатьевич отстегнул дверцу сейфа, достал лекарственную бутылочку и озабоченно, будто то был валидол, накапал остатки в лафитничек.
«Бред! Дневная фантасмагория, — подумал Иван. — Или он назло, нарочно, чтобы меня рассредоточить, запутать? Отказываюсь понимать!».
А Дорофей Игнатьевич замедленно причастился, подсел, как ни в чем ни бывало, к столу и задушевно сказал:
— Ну что может быть лучше чистой совести? Вы же сами подставили своего друга, сами и выручайте. По-дружески говорю, поменяйтесь добровольно местами. Иначе измучаетесь, изведёте себя и… без толку. Мало вам разве убиенного Тромпо, чтобы ещё лишний грех на душу брать?
— Я не возьму… разоблачу! — охриплым голосом заугрожал Иван.
— Кого и в чём? — устало осведомился Дорофей Игнатьевич. — На рукопись невменяемого претендовать станете? На ненормального подадите в суд?
— Костя совершенно нормальный, — запротестовал Иван, — и есть свидетели, что рукопись принадлежит…
— Нормальные люди посуду в незнакомом доме не бьют, хозяйкам юбки не задирают, — уверенно перебил полковник. — И где, какие свидетели против нас пойдут? Вы что, дружок, в Люксембурге живёте? Совместно ошиблись, совместно исправимся и — тишина…
На слове «тишина» в кабинет боком вползла секретарша и подала на стол две чашечки — чёрный и с молоком. Разбавленную полковник тотчас к рукам прибрал и отхлебнул из неё, Ивана задоря:
— Подкрепитесь, не помешает!
Иван пригубил, стукнул чашкой о блюдечко и без особой надежды спросил:
— Вы не позволите мне позвонить адвокату?
— Позволю, — без колебаний согласился полковник. — Почему бы и нет? Вы пейте, пейте, пока горячий.
Но Иван уже завладел аппаратом и накрутил номер Буре.
— Не откажите в любезности позвать к телефону Каллистрата Аркадьевича, — проговорил он порывисто.
— Каллистрат Аркадьевич в запое, — певуче откликнулся детский голос.
— То есть как это!?? — растерялся Иван.
— Вы что, иностранец? — подивился ребёночек.
— Да… в своем роде, — упавшим голосом признался Иван, отпал на спинку стула и, чтобы в горле комок растворить, допил до конца чашечку.
— Ну вот и консенсус, — одобрил расслабленного Ивана Дорофей Игнатьевич. — И тебе хорошо, и мне хорошо, и всем хорошо, если нам хор-рошо!
И вспыхнула, раскололась лампочка. Лицо Феликса Эдмундовича обезумело, сделалось, как у царя опричников, ласкавшего ещё живую голову сына. Полковник расплылся, утратил человеческое обличье, и над Иваном нависли какие-то двое в бурках, и один из них, в южных очках, показал открытку с курортными кипарисами.
«Там море чёрное, песок и пляж. — Заворковал он настырно, привязчиво. — И близко, и добровольно».
Потом бибикнул капризно автомобиль, распахнулись ворота, человек в белом простёр гостеприимно руки и радостно подкудахтал:
«И жизнь привольная чарует нас… и добровольно, главное — добровольно».
(Конец книги первой)
