— Такие сказки обожали сюрреалисты, племянник, — сказал я, кивнув в сторону волноломов, на которых суетливо расселись белые чайки, черные патильос и целая стая пеликанов с философическим взглядом и с зобом, похожим на половник. — Волноломы — прекрасный пример «чудесного в повседневном».
— Ты потом мне объяснишь, кто такие эти самые сюрреалисты, дядя Рикардо, — сказал инженер, подзывая официанта и непререкаемым жестом показывая, что заплатит он сам и спорить тут бесполезно. — Я ведь вижу, что, хотя ты строишь из себя скептика, моя история про волноломы задела тебя за живое, knocked out.[105]
Да, я и вправду был страшно заинтригован. Неужто он не шутит? С того дня рассказ Альберто не выходил у меня из головы, я снова и снова мыслями возвращался к нему, как будто уже предчувствовал, что этот зыбкий след очень скоро приведет меня к пещере, где спрятано сокровище.
Я приехал в Лиму на пару недель — бросив все дела, — чтобы проститься с дядей Атаульфо, а возможно, и похоронить его. После второго сердечного приступа его экстренно поместили в Американскую клинику, сделали операцию на открытом сердце, и было мало надежд на то, что он выживет. Но, ко всеобщему удивлению, он всетаки выжил и даже вроде бы пошел на поправку, несмотря на свои восемьдесят лет и четыре bypasses.[106]«Он у Вас живучий, как кошка, — сказал мне доктор Кастаньеда, столичный кардиолог, который провел операцию. — Честно признаться, не думал, что на сей раз он выкарабкается». Дядя Атаульфо вмешался в разговор и заявил, что это я своим приездом спас его, а не здешние коновалы. К тому времени он уже выписался из Американской клиники и теперь лежал дома под присмотром сиделки и служанки Анастасии, которой уже исполнилось девяносто и которая провела в их семье всю свою жизнь. Тетя Долорес умерла пару лет назад. Я собирался остановиться в гостинице, но по настоянию дяди поселился в его просторном двухэтажном доме, неподалеку от Оливар-де-Сан-Исидро.
Дядя Атаульфо сильно постарел и одряхлел, с трудом передвигал ноги и похудел так, что стал похож на палку от метлы. Но, как и прежде, лучился добротой и сердечностью, сохранил интерес к жизни, каждый день прочитывал с помощью лупы три-четыре газеты и по вечерам непременно слушал новости по радио, чтобы знать, что происходит в нашем мире. У дяди Атаульфо, в отличие от Альберто, были мрачные прогнозы на ближайшее будущее. Он считал, что «Сендеро луминосо» и МРТА (Революционное движение «Тупак Амару») — это надолго, и не возлагал никаких надежд на Апру, которой предварительные опросы сулили победу на грядущих выборах. «Это будет очередным испытанием для нашей несчастной страны, племянник», — вздыхал он.
Я не был в Лиме почти двадцать лет. И в полной мере ощущал себя иностранцем — достаточно сказать, что в нынешнем городе память моя не находила для себя почти никаких зацепок. Исчез дом тетки Альберты, а на его месте выросло уродливое четырехэтажное здание. И то же самое по всему Мирафлоресу, где модернизации продолжали сопротивляться от силы несколько домиков с садами — тех, из моего детства. Район в целом утратил свою индивидуальность, повсюду расплодились дома разной высоты, магазины и светящаяся реклама, соревнуясь между собой в дурном вкусе и пошлости. Благодаря инженеру Альберто Ламиелю я успел бросить взгляд и на новые районы, сказочно роскошные, словно сошедшие со страниц «Тысячи и одной ночи», куда перебралась богатая и любящая комфорт публика. А вокруг выросли гигантские пригороды, которые теперь эвфемистически называли «молодыми поселками», в них нашли прибежище миллионы крестьян, спустившихся с гор, бежавших от голода и бандитов, потому что свои вооруженные акции террористы проводили главным образом в Центральной сьерре, и теперь переселенцы влачили жалкое существование в хибарах, сооруженных из досок, жести и рогож — из всего, что было под рукой, и в этих поселениях, как правило, не было ни водопровода, ни света, ни канализации, ни улиц, ни транспорта. В Лиме богатство соседствовало с нищетой, из-за чего богатые казались богаче, а бедные — беднее. По вечерам, когда я не шел на встречу со старыми приятелями из Баррио-Алегре или со своим новоиспеченным племянником Альберто Ламиелем, мы подолгу беседовали с дядей Атаульфо, и тема эта неизменно возвращалась в наши разговоры. У меня создалось впечатление, что разрыв между очень малочисленным меньшинством перуанцев, которые жили хорошо и имели образование, работу, развлечения, и теми, кто едва сводил концы с концами и жил в крайней бедности или даже нищете, за последние два десятилетия значительно углубился. По мнению дяди, это было обманчивое впечатление: просто я смотрел на нынешнее положение дел глазами европейца, но ведь в Европе наличие огромного среднего класса смягчает и размывает резкость границ и контрастов между полюсами. А вот в Перу средний класс — очень тонкая прослойка, и резкие контрасты здесь существовали всегда. Дядю Атаульфо страшно беспокоила волна насилия, захлестнувшая Перу. «Я всегда боялся, как бы не случилось чего-то подобного. Вот и добоялся. Слава богу, что этого не довелось увидеть бедной Долорес». Похищения людей, бомбы террористов, подрывы мостов, дорог, электростанций, атмосфера неуверенности, вандализм, сетовал он, на много лет затормозят движение страны к цивилизованной жизни, в реальность которой он никогда не переставал верить. До последнего времени. «Мне уже такого рывка не дождаться, племянник. Может, хоть тебе повезет».
Я так и не сумел вразумительно объяснить ему, почему скверная девчонка не захотела приехать вместе со мной в Лиму, — я и сам этого не понимал. Он со скрытым сомнением выслушал мои доводы: она, мол, не может бросить работу, как раз в это время года фирма бывает завалена заказами — ассамблеи, конференции, свадьбы, банкеты и всякого рода торжества, и сейчас нет ну просто никакой возможности взять хотя бы пару недель отпуска. Еще там, в Париже, я не слишком поверил ее отговоркам, о чем сразу и сказал. В конце концов она призналась, что дело вовсе не в этом, просто она не хочет ехать в Лиму. «А почему, можно узнать? — допытывался я. — Разве ты не скучаешь по перуанской кухне? Так вот, я предлагаю тебе две недели отдыха, во время которого мы будем наслаждаться изумительными блюдами: севиче из горбыля, чупе с креветками, уткой с рисом, филеем-сальтадо, каусой, секо де чабело[107]— всем, что твоей душеньке угодно». Бесполезно, даже на такие приманки она не клюнула. Она не поедет в Перу, ни сейчас, ни потом. Никогда больше нога ее не ступит на ту землю. Услышав это, я решил отказаться от поездки, чтобы не оставлять ее одну, но она уговорила меня ехать, сославшись на то, что в Париже будут Гравоски, и она в случае чего сможет обратиться к ним за помощью.
Работа, которую она себе нашла, оказалась лучшим лекарством от душевного недуга. Помогло ей, на мой взгляд, и то, что мы, одолев тысячу препятствий, поженились, то есть она превратилась, как иногда сама не без удовольствия говорила в порыве откровенности, «в женщину, которой вот-вот стукнет сорок восемь лет и которая впервые в жизни получила настоящие, правильные документы». Поначалу я думал, что ей, с ее непоседливым и вольнолюбивым характером, скоро надоест работать в фирме, которая «устраивает мероприятия», или ее уволят за нерадивость. Ничего подобного. Она очень быстро завоевала доверие своей начальницы. И с большим увлечением занималась подобного рода делами, даже если надо было всего-навсего уточнить, что и сколько стоит в гостиницах и ресторанах, договориться о скидках, выяснить пожелания конкретных фирм, ассоциаций, семейств касательно того, какого класса и уровня билеты, отели, меню, шоу, оркестры они желают заказать в дополнение к своим встречам, банкетам и юбилеям. Она работала не только в офисе, но и дома. После обеда и вечером я слышал, как она ведет бесконечные переговоры по телефону, с потрясающим терпением обсуждает детали контрактов или отчитывается перед своей начальницей Мартиной о том, что удалось сделать за день. Иногда ей приходилось ездить в провинцию — чаще всего в Прованс, на Лазурный берег или в Биарриц, сопровождая Мартину или выполняя ее поручения. Тогда она звонила мне каждый вечер и подробно описывала минувший день. Она была постоянно занята, чувствовала себя нужной, зарабатывала деньги — и это пошло ей на пользу. Она опять стала кокетливо одеваться, ходила в парикмахерскую, на массаж, делала маникюр, педикюр и без конца удивляла меня сменой макияжа, прически или нарядов. «Признайся, ты стараешься следовать моде или хочешь, чтобы муж всегда был влюблен в тебя?» — «Я это делаю прежде всего потому, что клиентам нравится видеть меня красивой и элегантной. Ты ревнуешь?» Да, я ревновал. Я по-прежнему был влюблен в нее как теленок, и мне казалось, что и она отвечает мне тем же. Случались, конечно, мимолетные размолвки, но, главное, после того дня, когда я чуть не прыгнул в Сену, в ее отношении ко мне наметились мелкие перемены, которые раньше были бы совершенно немыслимы. «Пусть эта двухнедельная разлука станет для нас испытанием, — сказала она в день моего отъезда. — Посмотрим, чем дело кончится: может, ты еще больше меня полюбишь, а может, бросишь ради какой-нибудь шустрой перуаночки, пай-мальчик». — «Одна шустрая перуаночка у меня уже есть. Сыт по горло». Чтобы сохранить стройную фигуру, она раз в неделю, в выходные, обязательно ходила в спортивный зал на проспекте Монтеня — и еще плавала. Лицо у нее оставалось свежим и оживленным.
