Я вошел во двор палаццо деи Консерватори, и увидел нечто, что долго и тщетно искал по всему Риму. Это был самый большой из сохранившихся фрагментов беломраморной триумфальной арки, которую воздвиг Клавдий на том месте, где сейчас Корсо, чтобы отметить свое завоевание Британии в 43 году н. э. Даже в сравнительно недавних книгах сказано, что этот фрагмент — из сада дворца Барберини, и заметен шрам, оставшийся после его изъятия из стены. Сейчас я увидел его с новым волнением. У арки любопытная история. Она числилась потерянной до эпохи Возрождения, потом снесли кое-какие трущобы, под которыми она и обнаружилась, прекрасно сохранившаяся, со всеми надписями и нетронутыми разрушением скульптурами. Ее, разумеется, разобрали, и получилось тридцать шесть повозок чистейшего лунного мрамора. И всякий раз, посещая трансепт Латеранского собора Святого Иоанна, вы идете по камням арки Клавдия.
Я узнал этот фрагмент как старого друга не только потому, что наизусть помнил надпись. Дело в том, что когда-то я собирал монеты, и aureus из тяжелого жирного золота, на которой изображали арку и которую велел отчеканить Клавдий в ознаменование своей победы, была моей любимицей. И вот наконец кусок самой арки! Он оказался меньше, чем я ожидал, потому что был разломлен пополам, так что половина надписи отсутствовала, но буквы «BRIT» остались, первые буквы слова «Британия».
Пока я наслаждался историческими ассоциациями, которые составляют очарование Рима, во двор вошла группа английских туристов со своим гидом. Он рассказал им кучу неинтересных вещей и ни словом ни обмолвился о первом в Риме упоминании о Британии. Мне так хотелось остановить их и показать им камень, который помнит пленение Карактака, и еще попросить их представить себе, как часто делал я сам на берегах Медуэя и Темзы, тот поистине фантастический момент истории, когда Клавдий прошел маршем через Кент с преторианской гвардией и боевыми слонами.
Когда делалась эта надпись, были еще живы святой Петр и святой Павел. Возможно, каменщик, если, конечно, он был свободным римлянином, в тот победный день надел свою лучшую тогу и стоял на Форуме, ожидая, когда пройдет Клавдий. И римлянам демонстрировали британские хижины и кельтских поселян, ибо тогда еще мы не были светловолосыми «ангелами». В тот день весь Рим, должно быть, только и говорил, что о друидах, жемчуге, золоте, олове и вообще о таинственном острове за пределами цивилизации.
Последующие поколения всегда посмеивались над Клавдием, но лично я всегда был готов многое простить человеку, который, в общем, был добр. Я всегда относился к нему хорошо — как к старому учителю, который забавляет и раздражает учеников своими странностями. Он был наименее воинственным из цезарей. Заикающийся, слабохарактерный, педантичный. Над ним с детства смеялись, его вечно шпыняли родственники. Все всегда ожидали, что он на людях выкинет что-нибудь нелепое. Но он был из семьи воинов и, оторвавшись от книги, тоже, наверно, подобно многим мечтал о великих подвигах. Но стать цезарем ему и не снилось никогда. Всего лишь шестнадцать дней провел Клавдий в Британии. Он вошел туда со своими слонами, получив от своих военачальников известие, что враг уже практически повержен. Даже цезарь не мог рассчитывать, что Сенат сочтет его триумфатором, если он не участвовал в боевых действиях или по крайней мере не был на фронте. Его педантичность проявилась даже в надписи на этой арке! Ученые, которым удалось восстановить недостающие на фрагменте слова, обнаружили, что надпись была сделана на архаической латыни: слова в родительном падеже оканчивались не на «ае», а на «ai».
Я вошел в палаццо деи Консерватори, который, словно вознаграждая меня за раздражающую привычку римлян держать музеи закрытыми днем, был открыт в субботу вечером. Я оказался в великолепных комнатах. Они напоминали драгоценные шкатулки, сияющие позолотой при свете канделябров. Огромные барочные фрески на стенах изображали батальные сцены; везде стояли позолоченные стулья и консоли. Во дворце не было никого, кроме смотрителей, которые при моем появлении встали и вежливо поклонились, как будто я был римским правителем, решившим прогуляться по ночному дворцу.
Вот так осматривают музеи в Риме: медленно переходя из комнаты в комнату, при открытых в волшебную ночь окнах, то и дело останавливаясь перед тем, что тебе понравится. Я там встретил множество старых знакомых, которых прежде никогда не видел. «Венера Эсквилинская», белая, стройная и такая юная! Я долго стоял и смотрел на еще более прекрасную статую, одну из самых изысканных в Риме, изображающую неизвестную девушку, которая стоит, прислонившись к стене, и рассматривает что-то с большим вниманием. Она по шею закутана в свою столу, и в ней столько жизни, что так и ждешь, что она вдруг вздохнет и отвернется. Волосы забраны назад, оставляя открытыми уши. Она чуть наклонилась вперед и опирается на правый локоть. Говорят, это муза Полигимния, одна из дочерей Зевса, муза священных песнопений и изобретательница лиры — языческая святая Цецилия. Но я подозреваю, что в действительности это была возлюбленная скульптора, в которую не может не влюбиться всякий, кто увидит статую.
Я пересек площадь, направляясь к Капитолийскому музею напротив. Залитая светом мечта эпохи Возрождения была само совершенство и, как всегда, ожидала ночных праздных гуляк и музыки. Как раз под аркой музея, в маленьком дворике, я увидел старого негодяя «Марфорио» — знаменитого собеседника «Пасквино», состязавшегося с ним в остроумии, одну из немногих древних статуй, которую никогда не закапывали. Это крупный, представительный мужчина с густой шевелюрой и бородой. Он, будто на пиру, держит в руке небольшой кубок, из которого льется тонкая струйка воды. Возможно, так падал свет, но статуя показалась мне зловещей. «Марфорио» обладает яркой индивидуальностью. Неудивительно, что он выжил: нужно быть смелым человеком, чтобы решиться, например, ударить его молотком.
Наверху, обходя комнаты, полные мраморных фавнов, вставших на дыбы кентавров, жестоких молодых Панов, я снова встретил старых знакомых. Там был «Умирающий галл» с усами летчика Королевских военно-воздушных сил, который очень напоминал мне молодых людей двадцатых годов XIX века в «Ритце» или Беркли.
Далее, «Венера Капитолийская». Кто-то, желая спасти «Венеру» от христиан и боясь, что ее отправят в огонь, как языческую богиню, тщательно замуровал ее в тайнике, где она и провела все Возрождение, выйдя на свет совершенно неповрежденной в XVIII веке. Это одна из самых красивых статуй Венеры, хотя и очевидно, что в Древнем Риме не ценили тонкую талию — это достижение Средних веков с их корсетами. В начале XX века, когда мэром Рима был принц Просперо Колонна, он дал большой прием в Кампидольо в честь прибывшего с визитом кайзера Вильгельма II, а после приема высокого гостя повели по музеям. Пресса отметила интерес монарха к всемирно известному шедевру. В действительности произошло вот что: когда мэр Рима и кайзер подошли к «Венере Капитолийской», принц Колонна сказал: «Ваше величество, разрешите представить вам мою законную жену». Покойная герцогиня Сермонета рассказывает эту историю в своей автобиографии «Былое» («Things Past»).
Огромное количество портретных бюстов в галереях снова напоминают нам, насколько викторианцы внешне походили на римлян. В капитолийском музее есть лица, которые могли бы принадлежать владельцам бирмингемских мануфактур или членов общества трезвости. Среди них также полно викторианских чиновников, военных и церковников. Не знаю, почему римский тип, который сейчас совершенно вывелся в самом Риме, так укоренился в Англии столетие назад. Не могу предложить никакой версии. Вряд ли это можно объяснить вколачиванием произведений классиков розгами.
