— Спущусь вниз, — отвечает она.
Я скатываюсь с матраса, он трясется.
— Я тоже.
— Нет, я иду смотреть свои передачи, они не для детей.
— Но ты сказала, что вы с дедушкой ляжете в кровать, а я буду спать рядом, на надувном матрасе.
— Мы еще не устали и ляжем попозже.
— Но ты же говорила, что очень устала.
— Я устала от… — Бабушка почти кричит. — Я еще не хочу спать, я хочу посмотреть телевизор и какое-то время ни о чем не думать.
— Ты можешь не думать здесь.
— Давай-ка ложись и закрывай глаза.
— Я не могу спать один.
— Эх ты, бедное создание, — говорит бабушка.
Почему это я бедное создание?
Она наклоняется над матрасом и касается моего лица. Я отстраняюсь.
— Я просто хочу закрыть тебе глаза.
— Ты будешь спать в постели. А я — на надувном матрасе.
Я слышу, как она переводит дыхание.
— Ну хорошо. Я прилягу к тебе на минуточку…
Я вижу ее тень на одеяле. Что-то со стуком падает на пол — это ее туфля.
— Хочешь, спою тебе колыбельную? — шепчет бабушка.
— А?
— Песню на ночь.
Ма пела мне песни, но ее больше не будет. Она разбила себе голову об стол в комнате номер семь. Она приняла плохие таблетки, я думаю, она так устала от игры и так торопилась вернуться на небеса, что не стала ждать меня. Почему она не дождалась меня?
— Ты плачешь?
Я не отвечаю.
— Милый ты мой. Впрочем, лучше выплакать горе, чем держать его в себе.
Мне хочется пососать, мне безумно хочется пососать мамину грудь, я не могу без этого уснуть. Я сосу мамин зуб, это кусочек ее, ее клетки, коричневые, гнилые и прочные. Не знаю, зуб причинял ли ей боль, или, наоборот, она ему, но теперь они уже не могут причинить друг другу боль. А почему лучше выплакать горе, чем держать его в себе? Ма говорила, что мы будем свободны, но я совсем не чувствую себя свободным.
Бабушка тихо поет, я знаю эту песню, но она звучит совсем не так.
— Автобус колесами крутит…
— Нет, спасибо, — говорю я, и она замолкает.
Мы с Ма в море. Я запутался в ее волосах, я весь обвязан узлами и тону…
Это просто дурной сон. Так сказала бы Ма, если бы была здесь, но ее здесь нет. Я лежу и считаю — пять пальцев на ногах, пять пальцев на руках, пять пальцев на ногах — и по очереди шевелю каждым пальчиком. Я зову Ма про себя: «Ма! Ма! Ма!» — но не слышу ответа.
Когда начинает светать, я натягиваю одеяло на голову, чтобы продлить темноту. Я думаю, что так, наверное, чувствуешь себя, когда покидаешь мир. Вокруг меня ходят и шепчут:
— Джек? — Это бабушка около моего уха, но я переворачиваюсь на другой бок. — Как у тебя дела?
Я вспоминаю о манерах.
— Сегодня не на все сто процентов, спасибо. — Я говорю неразборчиво, потому что в мой язык вонзился зуб.
Когда она уходит, я сажусь и начинаю считать свои вещи, лежащие в сумке с Дорой: одежда, ботинки, кленовый ключик, поезд, дощечка для рисования, погремушка, сверкающее сердце, крокодил, камень, обезьянки, машинка и шесть книг. Шестая — это «Дилан-землекоп» из магазина.
Через много часов снова раздается вааа-вааа; это — телефон. Ко мне в комнату входит бабушка:
— Звонил доктор Клей и сказал, что состояние твоей Ма стабильное. Хорошо звучит, правда?
Это звучит ужасно.
— На завтрак — оладьи с черникой.
Я лежу неподвижно, словно труп. Одеяло пахнет пылью. Тут раздается динг-донг, динг-донг, и бабушка спускается вниз.
Я слышу голоса прямо подо мной. Я считаю пальцы на ногах, потом на руках, потом зубы, потом несколько раз повторяю весь счет. Всякий раз у меня получается правильное число, но я все-таки не уверен.
Бабушка, запыхавшись, снова входит в комнату и говорит, что дедушка пришел попрощаться.
— Со мной?
— Со всеми, он возвращается к себе в Австралию. Вставай, Джек, негоже так долго валяться в постели.
Не знаю, о чем это она.
— Он хотел, чтобы меня не было.
— Что?
— Он сказал, что я не должен был появляться на свет и тогда Ма не была бы Ма.
Бабушка ничего не отвечает, и я думаю, что она ушла вниз. Я высовываю лицо из-под одеяла, но она все еще здесь. Она стоит уперев руки в бока.
— Выкинь из головы эту чушь!
— Что выкинуть?
— Спускайся вниз и поешь оладий.
— Не могу.
— Посмотри на себя, — говорит бабушка.
Как, интересно, я это сделаю!
— Ты ведь сейчас дышишь, ходишь, разговариваешь и спишь без своей Ма, правда? Поэтому я уверена, что и поесть без нее ты тоже сможешь.
Я держу зуб за щекой — на всякий случай. Я долго спускаюсь по лестнице. На кухне сидит мой настоящий дедушка, губы у него темно-красного цвета. Его оладьи лежат в луже сиропа, в котором виднеются темно-красные комочки — это ягоды черники.
Тарелки имеют нормальный белый цвет, но стаканы — неправильной формы, с углами. На столе стоит большая тарелка с сосисками. А я и не знал, что я такой голодный. Я съедаю одну сосиску, потом — еще две.
Бабушка говорит, что у нее нет сока без мякоти, но мне надо чем-то запить сосиски, а то я подавлюсь. Я пью сок с мякотью, и микробы ползут по моему горлу. В кухне стоит огромный холодильник, полный коробок и бутылок. В кладовке так много продуктов, что бабушке приходится подниматься по лесенке, чтобы найти то, что ей нужно.
Она говорит, что я должен принять душ, но я делаю вид, что не слышу.
— Что такое стабильное состояние? — спрашиваю я дедушку.
— Стабильное? — Из его глаза вытекает слеза, и он ее вытирает. — Не лучше и не хуже, я думаю. — Он кладет нож и вилку на свою тарелку.
Не лучше и не хуже, чем что?
Зуб стал кислым от сока. Я поднимаюсь в свою комнату и ложусь спать.
— Милый мой, — говорит бабушка. — Ты что, хочешь снова провести целый день у этого дурацкого ящика?
— А?
Она выключает телевизор.
— Только что звонил доктор Клей и спрашивал, чем ты занимаешься, и мне пришлось сказать, что ты играешь в шашки.
Я моргаю и тру глаза. Зачем она ему соврала?
— А Ма?..
— Он сказал, что ее состояние по-прежнему стабильное. Может, и вправду сыграем в шашки?
— Твои шашки сделаны для великанов и все время падают.
