Чтобы молодым влюбленным не лезли в голову дурные мысли, матушка Луиза загрузила Эрику работой. Вначале работа, а потом уже удовольствие! Таков был ее жизненный принцип. Она послала свою дочь в сад, чтобы та занялась подготовкой к весеннему севу, заставила ее копать мокрую землю, рассыпать по грядкам навоз, разрыхлять почву граблями и пропалывать. Роберт Розен стоял у забора и подтрунивал над ней. Помогать в садовых работах ему было недозволительно, так как солдат не имел права копаться в грязи в парадной военной форме. Время от времени она подходила к забору, прикладывала перепачканные черной землей руки к его лицу и тотчас же отчищала своим платком замызганное лицо парня.
— На Украине вдоволь плодородной земли, — сказал он. — Там имеет смысл крестьянствовать.
— У тебя есть дом Розенов, зачем тебе нужна еще какая-то плодородная земля, — ответила она.
Самыми прекрасными были их вечера. Матушка Луиза придумывала все новое занятие для своей дочери, заставляя ее примерять свадебное платье, закалывать себе волосы, гладить белье, штопать чулки. Было отвергнуто его желание сидеть рядом и смотреть на нее, поскольку все это должно было оставаться таинством. Но когда и эта работа была переделана, то она разрешила дочери выйти за порог.
Эрика ждала у калитки, пока он не подошел к ней. Они прогуливались взад и вперед по деревенской улице, вначале рука об руку, затем под ручку и, наконец, когда уже темнело, то шли, обнявшись, как будто это был один человек в летнюю пору. Обычно эти прогулки заканчивались в розенском коровнике. Лестница, ведущая на сеновал, скрипела, старое сено издавало аромат, а голуби ворковали до самой ночи. «Ву…ву…ву», — пели русские самолеты-разведчики, «гу…гу…гу», — ворковали голуби.
Когда однажды они особенно задержались, матушка Луиза решила дождаться их у дверей своего дома. Она вынула остатки сена из волос Эрики, отправила ее взмахом руки в дом, ведя с ним при этом разговор о погоде. Она напомнила, что красивый закат обещает в день свадьбы хорошую погоду.
— Как быстро все проходит, — сказала она. — Пару дней назад ты был еще на войне, а послезавтра уже будешь венчаться у алтаря. Но не только женитьба, а также рождение детей и смерть наступают теперь быстрее. Ты должен мне обещать, что останешься в живых. Мне не нужен зять, который желает умереть за фюрера. Я не для этого производила дочь на свет, чтобы та осталась совсем юной солдатской вдовой.
Она немного помолчала.
— Мое приданое для нее — это комплект белья вместе с ножами и вилками, оставшимися с того времени, когда еще правил кайзер, — извинилась она за свою бедность.
— Ей ничего не нужно брать с собой, — ответил Роберт Розен. — Я возьму ее такой, какая она есть.
Она схватила его за руку и крепко ее сжала.
— Поверь мне, мальчик, самое главное — остаться в живых.
* * *
Ральф отправляется назад. Вальтер Пуш и Роберт Розен сказали бы «назад на фронт», но мой мальчик уезжает в свой гарнизон в Мунстере и обещает вновь приехать на следующие выходные дни. Мне дозволено проводить его на вокзал, хотя это выглядит так, будто он маменькин сынок, ведь к поезду солдата сопровождает его мать.
По дороге он упоминает Вавилон. Все более вероятным становится участие бундесвера в международных операциях в Ираке. Мой сын намерен записаться добровольцем, чтобы обмыть ноги в реке Евфрат, посмотреть на руины и помочь в построении мирного демократического государства. Но почему же у меня мурашки пробегают по спине?
Как далеко уже ушла в прошлое арабская война. И почему же должна бесконечно продолжаться война моего отца?
На вокзале мы прощаемся. Картина, как будто из старых времен: солдат у открытого окна поезда, мать на перроне машет маленьким белым платочком.
Перед самым отправлением поезда Ральф вдруг упоминает про Африку. Может статься, что немецкие солдаты потребуются для усиления группировки миротворческих сил в Конго.
— Мы должны предотвратить убийства в Африке, — говорит он. — Солдаты — это полицейские, которые должны защищать мир, — говорит он, а я представляю себе, как демонстранты выкрикивают: «Полицейские — убийцы».
Поезд уже трогается, как вдруг Ральф спрашивает:
— В дневнике написано, сколько людей убил твой отец?
Я не нахожу слов, чтобы ответить ему, да я и не знаю этого, честно говоря.
Без всяких мыслей иду я домой и вновь остаюсь наедине со своей старой историей. А в это время новая история едет на поезде в направлении Вавилона и в джунгли Конго.
Вечером телевидение показывает страшные кадры из Либерии.
Это еще одна страна, где мир приходится завоевывать кровью.
Как же провела моя мать время перед свадьбой накануне 9 мая 1942 года — самого знаменательного дня в ее жизни? Или же день моего рождения стал для нее еще более значимым событием? Я бы хотела так думать, потому что речь-то ведь шла обо мне. Я помню ее очень смутно и не могу себе представить, чтобы она радовалась тогда. Было ли у нее радостное предпраздничное настроение, и оставалось ли оно таким же и после праздника? Свадебное путешествие завершилось для него поездкой на фронт, а невеста осталась дома одна, как будто она уже была вдовой.
В почтовом ящике я нахожу ответ на мое письмо от фрау Эвы Броссат. Я написала ей по поводу газетного объявления об Ульрихе Броссате, который мог бы праздновать 23 мая свое 80-летие, если бы не погиб в России. С трудом разбираю я слова, написанные дрожащей рукой:
Последнее известие о моем брате я получила из-под города Россошь. Он был таким жизнерадостным человеком, и ему едва исполнилось двадцать лет. Объявление в газете по случаю его 80-летия стоило мне некоторых денег, но мне так хотелось хоть что-то сделать для него. Так как у меня нет родственников — мой возлюбленный погиб в мае 1945 года в Югославии — то я решила завещать деньги, которые у меня остаются от пенсии, Народному союзу Германии по уходу за воинскими захоронениями. Кто-то же должен заботиться о наших мертвых.
Русский госпиталь был подлинным местом бедствия, пожалуй, еще более ужасным в сравнении с тем, что случилось ранее на Березине. Местные санитары оказались неотесанными, бесчувственными мужланами. Когда им чудилось, что больной уже простился с жизнью, то они спрашивали его по-русски: «Камрад, ты умер»? Не получив ответа, они обыскивали его, чтобы чем-нибудь поживиться. Затем резко бросали тело в разные стороны, так что голова трупа откидывалась назад, после чего делали петлю вокруг шеи и быстро тащили покойника через зал по лестнице вниз во двор к куче других таких же трупов, которая с каждым днем становилась все выше. Ужасный глухой звук, раздававшийся, когда тащили мертвое тело, до сих пор стоит у меня в ушах. Когда же трупы скапливались, то их вывозили за город и сжигали, так как нечего было и думать о том, чтобы захоронить их в насквозь промерзшей земле.
Дневник вестфальца, 1813 год
За день до свадьбы прибыла Ингеборг со своими детьми. Она привезла подарки, которых в Подвангене с давних пор никто не видел: два апельсина из Калабрии,[55]кулек мелкого изюма из Греции, бутылку шампанского из Франции, а для невесты, которая постоянно мерзла, меховую муфту неизвестного происхождения, предположительно, из Карелии. Оба мальчика, которые торжественно вступили в пределы Подвангена в белых гольфах и баретках, вымазались к вечеру до такой степени, что Ингеборг была вынуждена в тот же день постирать не только гольфы, но и брюки с рубашками, чтобы те, кто должен был разбрасывать цветы в праздничный день, выглядели подобающим образом.
