Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
Характеристику сотрудников я и начал именно с этих позиций. Вероятно, не менее часа, переходя от одной фамилии к другой, говорил я. Приезжий слушал, не перебивая меня. Изредка он отгибал край согнутого вдвое листка и наскоро что-то отмечал прикосновением остро заточенного карандаша.
— Что же, вот, пожалуй, и все работники нашей редакции, — сказал я, окончив свою беглую характеристику своих товарищей по работе. Последним у меня шел наш фотокорреспондент, человек уже далеко не комсомольского возраста, но владевший своим делом исключительно хорошо.
— Ну, знаешь, по твоей характеристике у тебя не редакция, а такое убежище ангелов! — мрачно усмехнулся приезжий.
Я промолчал. Услышанное замечание никак не совпадало с моей характеристикой. При всем благорасположении к своим сотрудникам я говорил, и довольно резко, и о многих недостатках: один с ленцой и не любит выезжать в районы, второй не всегда тщателен в работе и не раз поставлял нам на полосы перевранные фамилии, за что имеет от редактора взыскание, третий любит волочиться за хорошенькими девчатами, клянется каждой быть верным до гроба, затем рассылает им письма, путая Дусю с Дашей, а Таню с Маней. Но при всем этом всех стараемся воспитывать, прививать лучшие качества работников большевистской печати.
— Боевитости тебе не хватает! Вот ты до небес возносил фотокорреспондента, а тебе известно, что он бывший белый офицер, колчаковец? Да его к комсомольской газете на три версты нельзя подпускать!
— О том, что он бывший белый, мне известно…
— Тогда, что же ты тянешь? Почему не выгонишь этого белогвардейского недобитка из редакции?! Или ждешь, когда он подложит газете какую-нибудь антисоветскую свинью?! Дождешься! — голос приезжего товарища наливался силой. И фотокорреспондент не был последней претензией ко мне. На согнутом листке бумаги просвечивались еще несколько фамилий.
— Сложное дело это с фотокорреспондентом… — попытался я начать свои объяснения.
— Чем же оно сложное? Сознайся, что трусишь ударить по классовому врагу! — приезжий перешел откровенно на крик. Еще миг и он ударит по столу кулаком.
— Калинин ему дал путевку, — сказал я.
— Какой Калинин? Что ты городишь чепуху?
— Михаил Иванович Калинин — наш всесоюзный староста. Дело в том, что в его первый приезд в Новониколаевск наш фотокорреспондент сделал любительские фотографии в момент митинга на открытии электростанции. Снимки очень понравились Калинину, и он сказал: «Передайте спасибо фотографу, он мастер своего дела и привлеките его к газете». С тех пор он печатается во всех газетах и журналах Сибири.
— Калинин же не знал, что он белый офицер…
— Ему сказали…
— И он?..
— И он сказал: «Но ведь теперь белых нету. А кроме того, он перешел к красным добровольно».
Фамилия Калинина явно выбила приезжего товарища из колеи. Он стал красным, как кирпич, промычал нечто невнятное, но отступать не собирался.
— А вот еще номер! Ты держишь корреспонденткой некую Черную. Она исключена из Ленинградского университета как дочь пепеляевского офицера. И еще вот тут на тебя заявление есть, будто разводишь с ней шуры-муры. Что, это достойно коммуниста?
— Рекомендована писателями… Приходили Глеб Пушкарев, Вивиан Итин, известные в литературе люди. Ей только двадцать лет, а она уже автор книжки рассказов…
— Эка невидаль, автор книжки! Подумаешь, великое чудо! Да посади нас с тобой на хорошее питание, освободи от ответственной работы, и мы намараем что-нибудь похожее на книжку. Ты линию проводи и поглядывай вокруг позорче! У тебя кто отец-то? Где он? Слушки тоже разные ходят…
— Отец там же, где и был: в деревне, в колхозе с двадцать восьмого года. А в двадцать первом году сам был председателем сельскохозяйственной и промысловой артели «Дружба» на Васюгане.
— Ну-ну, не похваляйся, он у тебя старший унтер-офицер… Знаешь об этом?
— Экий чин! Унтер-офицер. Он стрелок отменный, грамотный… Вот и навесили ему лычки. Как-никак шесть лет отстукал Отечеству на Дальнем Востоке.
— Отечеству?! Царю, а не Отечеству! Не забывай об этом. И на чистке не вздумай скрывать, что отец царю служил. Настоящие люди на каторге гнили, а не лычки выслуживали… Еще раз говорю — не вздумай скрывать.
— Ради чего?
— Молодой ты, а уже при такой должности. Поглядывай, не попадись на удочку чуждых антисоветских элементов. Всерьез тебе говорю. Иди!
Я попробовал попрощаться с приезжим товарищем, но он даже не взглянул на меня.
Шел я в редакцию поникший. Горькие раздумья разрывали душу, чувствовал, что в нашу жизнь врывается что-то совсем непохожее на то высокое доверие товарищей по партии, за которое люди шли в огонь и в воду. Вспоминались слова другого старого большевика: «Молодость не порок. Годы и знания — дело наживное. Не робей! Поможем!»
Все это было так непохоже на то, что услышал сейчас.
Не желая выдавать своего подавленного состояния товарищам по работе, я сразу не пошел в редакцию и долго бродил по безлюдным переулкам деревянного в ту пору Новосибирска. Мало-помалу самочувствие мое уравновесилось, да и тянуть дальше не было возможности — на столе ждали редакторского глаза полосы завтрашнего номера.
Недели через две вызвали в Москву. В телеграмме кратко было сказано: «Прибыть редактору с полными материалами о состоянии газеты. Предстоит важное мероприятие в Цекамоле и в Цекапарте».
В проходящем из Владивостока поезде, на который я сел, меня ждала удача. Из Хабаровска ехал в Москву по такому же вызову редактор дальневосточной комсомольской газеты. Встретились с объятиями. Четверо суток в пути позволили о многом переговорить, скрасили нудное дорожное время.
Информация о предстоящем в Москве у моего коллеги была несколько полнее: вначале разговор с нами, — а вызывались все редактора газет восточного направления страны, — будет проведен в Цекамоле, а потом нас примут в Центральном Комитет партии. Все это, конечно, озадачивало и волновало.
В ЦК комсомола наша небольшая группа редакторов (Уралобком, Запсибкрайком, Востоксибкрайком, Далькрайком) встречалась с работниками сектора печати и отделов ЦК. Потом с нами беседовали несколько секретарей ЦК (Косарев, Салтанов).
С первых же минут этих бесед вызывал недоумение их тон. На всех уровнях он был одинаковым — нервным, сверх меры требовательным, безапелляционным.
Меньше всего слушали нас и больше всего говорили нам, а точнее «снимали стружку»: упрекали, подозревали, откровенно грозили выговорами, снятием и т. д. В этом смысле не составил исключения и сам Косарев, который менялся в худшую сторону. Раньше я знал его как человека острого, азартного к работе, неутомимого, изобретательного и вместе с тем внимательного к другим, предельно товарищеского, всегда веселого, даже как-то по-мальчишески озорного. Теперь преобладали — резкость, грубоватость, нетерпимость. Мы понимали, что этот стиль отражает перемены, происходящие в «Большом доме», прежде всего у самого хозяина, но говорить об этом было не принято.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
