Наружную дверь на морозе заедало. Застонав от натуги, Маргит изо всей силы прижала дверь и повернула ключ с удивившей ее легкостью. Переведя дыхание, она немного постояла и начала осторожно спускаться с лестницы подъезда. На каждой встрече с начальством она говорила, что ступеньки надо посыпать песком, и каждый раз решение принималось и доводилось до сведения охраны. На том дело и заканчивалось.
Судорожно ухватившись за железные перила, она спустилась по скользким ступенькам, дыхание ее стало таким хриплым, что Маргит показалось, будто во рту у нее скребется жесткая метла. У нее дрожали колени, когда она вышла наконец на тротуар.
Шел снег, тяжелый и колкий, воздух был тих и спокоен. Ветра не было. К вечеру похолодало. Температура снижалась в такт с падавшими с неба снежинками.
Только что выпавший снежок хрустел под резиновыми подошвами сапог. Маргит тащила за собой санки. Они противно скрипели полозьями по обочине дороги.
Как хорошо было двигаться, идти по белому, только что выпавшему снегу. Она тосковала по гибкости и подвижности, какой она отличалась в молодости, так же как тосковала она по утраченному душевному покою. Сначала боль в спине усилилась, но потом ей стало легче, а когда она подходила к дому, боль почти совсем прошла.
«Мне надо больше гулять», — подумала Маргит.
Крыльцо занесло снегом, но у нее так замерзли ноги, что она решила, что снег подметет Торд. Она потопала ногами и смела метелкой снег с верха сапог, потом отперла дверь и вошла в холл.
Маргит просто умирала от голода.
Сбросив сапоги, она повесила пальто на крючок, пошла на кухню и, не зажигая свет, открыла холодильник.
Утром, перед уходом из дому, она сделала себе длинный бутерброд с яйцами и креветками и теперь съела его с такой поспешностью, что вымазала нос майонезом. Тяжело дыша и ощущая внутри грызущую пустоту, она села за стол и уставилась на мойку. Как же она устала.
Завтра ей надо открывать детский сад, значит, придется встать в половине шестого утра.
Надо пойти и лечь, подумала она, но не двинулась с места.
Она, словно прибитая гвоздями, сидела в темной кухне до тех пор, пока не зазвонил телефон.
— Ты все еще не спишь? Ты же давно должна быть в кровати.
Она улыбнулась, слушая голос мужа.
— Я уже иду, — солгала она.
— Как прошел день?
Она едва слышно вздохнула.
— Та девочка никак не может сосредоточиться, она требует от меня невероятных усилий.
— Что со скульптурой?
— Ничего.
Короткое молчание.
— Ты ничего не слышала? — спросил Торд.
— Что я должна была слышать?
— О нем.
— Нет.
— Я приду около двух. Ложись и не жди меня.
Она снова улыбнулась:
— Именно это я и собираюсь сделать…
Положив трубку, она медленно потащилась по лестнице на второй этаж. По улице проехал автомобиль с включенным дальним светом, и по стене пробежала взъерошенная тень облепленной снегом березы.
Несмотря ни на что, в жизни ей выпал счастливый жребий. Дочери выросли здоровыми целеустремленными людьми, которых высоко ценили за пользу, которую они приносили обществу. Но главным призом ее жизни был Торд.
Кончиками пальцев она погладила свадебную фотографию, висевшую на самом видном месте в гостиной второго этажа.
Она вымыла лицо, почистила зубы, прополоскала рот, сплюнула, разделась и пошла в комнату. Она аккуратно сложила одежду и положила ее на стул возле серванта.
Она натягивала ночную рубашку, когда из гардеробной неслышно вышел мужчина. Она сразу вспомнила его, хотя он стал более внушительным и совсем поседел.
— Это ты! — удивленно воскликнула она. — Что ты здесь делаешь?
Она нисколько его не испугалась. Не испугалась даже тогда, когда он поднял затянутые в перчатки руки и обхватил пальцами ее горло.
Паника началась, когда Маргит стало нечем дышать, а бушующий в крови адреналин взорвал мозг в последней попытке сохранить сознание. Комната опрокинулась, она увидела, как на нее валится скошенный потолок. Лицо мужчины становилось все ближе и ближе, а его железные пальцы продолжали давить горло.
Никаких мыслей, никаких чувств…
Только где-то далеко внизу расслабились какие-то мышцы и под трусами неожиданно стало очень тепло.
20 ноября, пятница
Томас прокрался в квартиру как чужак. Как долго он отсутствовал, как далеко отсюда был — так далеко, что уже не чаял вернуться. Пентхаус на Грев-Турегатан в Эстермальме лежал где-то в другом мире, в другой галактике — за сотни световых лет отсюда, но теперь он все же дома, он ощущал это каждой клеточкой своего тела и испытывал невероятное облегчение.
Он дома, у себя дома.
Все здесь было привычно и знакомо — тихий шум неисправной вентиляции, смешанный с дыханием спящих людей, в квартире прохладно и сыро от тянущего из окон сквозняка, из кухни доносится запах пережаренного масла. Томас снял куртку, поставил на пол футляр с ракеткой и спортивную сумку, снял сапоги, окинул взглядом неуклюжую маскировку — неиспользованный спортивный костюм и сухое полотенце.
Он судорожно сглотнул и попытался отогнать прочь чувство вины. В одних носках он на цыпочках зашел в детскую и склонился над кроватками. Дети спали, полуоткрыв рот — в пижамках и в обнимку с мягкими зверушками.
Это был его мир, его реальность. Пентхаус в Эстермальме был холоден и рассчитан до последнего сантиметра. Изощренная, обольстительная мебель. Жилье Софии Гренборг было синим и рафинированно-холодным, его квартира — теплой и желтой от света качавшихся на столбах фонарей.
Он направился в спальню. Каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего. Он встал в дверном проеме и посмотрел на жену.
Она спала поперек кровати в чулках, трусах и свитере, с открытым, как у детей, ртом. Ресницы отбрасывали на скулы длинные тени, дышала Анника глубоко и ровно.
Взгляд Томаса скользнул по ее крупному телу — угловатому, мускулистому и сильному.
Тело Софии Гренборг было белым и мягким, а как она стонала, когда они любили друг друга.
Его вдруг, совершенно неожиданно, охватило всепоглощающее чувство стыда. Он попятился и вышел из спальни, оставив Аннику лежать поперек кровати без одеяла.
Она все знает, подумал он. Кто-то ей рассказал.
Не включая свет, он вошел на кухню, сел за стол, поставил локти на колени и подпер голову ладонями.
Нет, это невозможно, подумал он. Если бы она знала, то не спала бы так безмятежно.
Он тяжело вздохнул. Ничего не поделаешь.
