— А мы тебя ни о чем и не спрашивали, — зловредно ухмыльнулся шут. — Я вот, например, тебя собирался спеть попросить…
— А уши не опадут, преждевременно увянув? — сочась желчью, поинтересовался проводник. — Я ведь уже несколько дней неприлично трезвый хожу.
— Вчера пил! — возмутился король.
— Вчера я поправлял расшатанные нервы! — с негодованием в голосе опроверг обвинение Эйви-Эйви. — Выпивки-то было, как мочи от койота!
— Слушай, не гневи Богов! — сморщился шут. — Ты и без вина можешь петь, если не кривляешься!
— Корова тоже может петь в трезвом состоянии, — возразил Эй-Эй. — Нет, если вы настаиваете, конечно… Я буду петь! Но что?
— Когда-то давно, — вкрадчиво начал Санди, — на постоялом дворе некий в дупель пьяный проводник пропел пару строчек какой-то баллады. Всего пару строчек о безвременной кончине короля, но они почему-то врезались в память одному из его попутчиков, и с тех пор буйная фантазия последнего постоянно пытается дописать недопетые строки…
— Ну и как? — с живым интересом вскинулся Эй-Эй. — Получается?
— Мне хотелось бы услышать оригинал, — игнорируя вопрос, продолжил шут.
— Давно бы попросил, — вздохнул слегка разочарованный проводник, — чего мучиться-то? Баллада, говоришь? О безвременной кончине? Это про Денхольма, что ли?
Король вздрогнул и уставился на певца испуганно-шальными глазами:
— Про… кого?!
— Да нет! — помотал головой погруженный в размышления Эй-Эй. — Вряд ли. О Денхольме я в дупель пьяным не пою… Что за слова-то, господин «просто Санди»?
— Когда забили колокола, — четко проговорил шут, — и понесли хоронить короля…
И Денхольму вспомнился темный, в лужах дождя и крови двор, грязная канава, неестественно вывернутое тело проводника… И охватившая его неожиданная горечь потери. И разорвавшая ее ярость при первых словах недопетой баллады…
— Ах вот вы о чем, — неопределенно забормотал Эйви-Эйви, подстраивая лютню. — Ну я же говорил… Это на смерть его деда, Витхольера III… С чего же вы взяли, что кончина была безвременная? Спокойно умер старик, заснул и не проснулся, у Йоттея очень извращенный юмор… Ага, вот так!
И полетела над чахлым лесом, над унылым болотом протяжная скорбная песня о далеком предке короля, прославившемся не столько боевыми подвигами, сколько мудрым и честным правлением, что редко воспевалось в балладах:
Когда забили колокола
И понесли хоронить короля,
И похоронных костров зола
Летела скорбью в поля, поля
И гордых скальдов тугая песнь
Звала вернуться к прошедшим дням,
Неся по свету шальную весть,
Что больше нет короля королям, —
Устлала могилу людская хвала,
А память людскую впитала земля…
Когда зазвонили колокола,
И понесли хоронить короля, —
Тогда даже камни плакать могли,
Принявшие песню его похорон:
«Три пламени сердце его зажгли,
Три веры: поэзия, меч и закон!»
Не так уж сильно он и сфальшивил, трезвый менестрель. Но при воспоминании о том, что вытворял его голос, освобожденный вином из рабства сознания и условностей, от выводимых рулад становилось тоскливо и печально. Не было щемящей душу искренности, вот что. Исчезла вера, испарилось в недостатке алкоголя поразившее когда-то короля знание очевидца. А без него песня осталась просто песней, и разочарованные слушатели не грезили наяву. Слова, не сложившиеся в осколок реальности.
— Я не обещал вам ничего выдающегося, — подытожил слегка обиженный Эйви-Эйви, едва стих последний аккорд. — Нечего корчить оскорбленные рожи. Вино не чистоту голосу дает, оно открывает двери в Неведомое, переносит во Времени и Пространстве… А вы, как дети малые, которым не ту конфету подарили. Попросили — я спел. В следующий раз приставать не будете.
С тем и легли спать.
— Ничего, — ворчал засыпающий шут, — вот в город приплывем, этот проходимец напьется до поросячьего визга, заставим еще разок спеть. О чем-то другом он думал, не о песне, голову кладу! Сволочь, такие слова испортил! А я-то почти угадал, могу куплет ему подарить, а если… — остальное потонуло в легком похрапывании и шуме присмиревшей, заматеревшей реки.
* * *
Почти всю дорогу благодатная природа Священной Элроны баловала их яркими солнечными днями и ночами, полными скрытой материнской ласки и тепла. Июнь медленно, но верно подходил к концу, обещая вылиться в ликующий, звенящий, праздничный июль, многоголосый, многотравный, щедрый на дары и сюрпризы. Король начинал верить, что Боги наблюдают за его шагами, направляя и благословляя…
Но утром 22 июня погода нежданно испортилась, разбивая веру в счастливый, беззаботный исход, как опытный полководец разбивает потерявшие бдительность от долгого бездействия вражеские армии. Холодный ветер налетел со снежных вершин, взъерошил гладь величавой реки, норовя хлестнуть за шиворот изморось, сыпавшуюся с потемневшего неба.
Эйви-Эйви грустно обозрел покореженное волнами водное пространство и велел укладывать вещи, убивая так и не родившуюся надежду отсидеться в укромном перелеске. Ветер нахлестывал реку, подгоняя, заставляя убегающие гребни наскакивать друг на друга, торопясь в далекое море. Крепка оказалась традиция: грозный великан Фейер не мог пойти против владеющего Заклинанием Воздуха. Но уж в спину бил, не скупясь, не экономя рвущуюся наружу бешеную силу.
Санди решительно взял в руки весло, оттирая короля с привычного места. Денхольм не протестовал. Во-первых, качка была нехилая, и шут попросту сдох бы минут через десять, болтаясь без работы. Во-вторых, ничего интересного король не пропускал, и ему не улыбалось напрягаться и грести, упираясь в волны. Не слишком понимая, с чего проводник решил, что он будет «покрепче» шута, король отдавал должное выносливости друга своего детства и его упорству, чтобы не сказать «упертости». А потому покорно сел посередине лодки и судорожно вцепился в борта. Эй-Эй лишь гнусно усмехнулся, наблюдая за небольшой рокировкой в своем бравом экипаже, и, пристроив поудобнее закинутую за спину лютню, оттолкнулся от берега веслом. Посудину подкинуло, подхватило волной, бросило вперед, отнесло назад. Ладья по имени Санди крякнула и принялась за работу.
Через час чужой сумасшедшей работы и малопривлекательных прыжков король понял, что все-таки прогадал. Лучше уж грести, подыхая от усталости, но греясь, сосредоточившись на дальнем ориентире в надежде не угодить на скрытую разгневанной водой корягу, чем сидеть, подыхая от скуки и холода, проклиная каждый неудачный гребок соседей, заливающий по уши и заставляющий все сильнее стискивать до боли разбитые зубы. Он мужественно продержался ещё полчаса, но сдался и немеющими губами шепнул заклинание, укрощая обезумевший ветер.
Очередной порыв подхватил утлое суденышко, бросил вперед и умер, словно забыв, что значит «летать».
