Вот же у меня документы!» — «Вы не кричите, гражданин, а послушайте». Думаете, у вас у одного документы? Ничего подобного. У всех документы. А у нас еще и списки. Все правильно, гражданин. Раз по данным жилкомитета она служебная, то во избежание дальнейшего распространения этой путаницы и нужно было наложить на нее арест. Вот мы и наложили: раз! — и готово. «Так снимите же, снимите же арест с моей квартиры! Меня зарежут из-за вашего ареста!» — заплачет Рябинин, упав на колени перед столом регистраторши. «Встаньте, гражданин, не кривляйтесь». Вы что ж думаете, это так просто? Ну как маленькие, честное слово. Быстро, гражданин, только кошки родятся… «Господи!» — насосавшись валидолу, будет шептать
Рябинин белыми губами у дверей различных кабинетов. Почему так?
Почему, если сначала нужно получить визу Иванова, с визой
Иванова идти к Петрову, а уж с визами Иванова и Петрова тащиться к Сидорову, то Иванов принимает раз в неделю — в пятницу после обеда, Петров — в пятницу же, да только с утра, а Сидоров — по четвергам два раза в месяц?.. Но ничего, ничего, ведь жизнь не кончилась. Пройдет две или три недели, и несчастный Рябинин, подхлестываемый нешуточными угрозами своих подельников, жестоких и бессердечных людей (особенно эта Сластенина!.. ох уж эта
Сластенина! змея, а не женщина! крокодилица!..), прыгнет в конце концов выше головы… добьется правды… получит все нужные бумажки… с языком на плече доставит их в департамент… и департамент снимет арест с квартиры этого измученного, исхудалого, полусумасшедшего человека… но пока!.. Но пока!..
Бог ты мой, да к одному Рябинину на эти две-три недели можно подключить парочку трамваев! И отлично бы ездили!..
— О, привет!
В департаменте полно знакомых, с которыми встречался на прошлых сделках. Кто-то только махнет приветственно на бегу кипой бумажек — может, в архив несется, а может, занять очередь к начальнику юридического отдела, без визы которого регистратору нельзя совершить то или иное нештатное действие… А кто-то мается без дела, как и ты, ждет, когда наконец выдадут зарегистрированные договоры.
Я приметил Виталия и подсел к нему.
— Ты чего? — спросил он. — Регистрируешь?
— Я сегодня сбоку припека, — ответил я. — «Свой угол» на себя взял. Полтинник только с меня стребовали…
— А-а-а… — с некоторым разочарованием тянет Виталий. — Ну-ну…
Понятное дело. Ему тоже хочется получить полтинник. Да он обычно и получает. У него работа такая — проводить регистрацию. Он профессионал этого дела. Документы видит насквозь. Отмечает все закавыки. «Ага, — говорит Виталий. — Погоди-ка! У тебя же то-то и то-то!.. Нет, брат, с этим лучше я сразу к Топорову…» И идет к Топорову. И проходит без очереди, потому что его тут каждая собака знает. И Топоров подписывает не через три дня, а сразу.
За это Виталий и получает полтинник. А уж как он с ним обходится
— не мое дело. Может, с Топоровым делит. Может, сам тратит. Но сегодня ни черта он от меня не получит, потому что регистрацию взялся проводить «Свой угол». И хорошо.
— Ну ничего, в следующий раз точно к тебе, — подбадриваю его я.
— Естественно, — говорит он, утыкаясь в газету. — Нет проблем… сделаем как в аптеке…
У меня газеты нет, я посматриваю по сторонам.
Двое — пожилой человек и молодой парень — ведут дряхлую старуху.
Она едва передвигает ноги. Медленно, шаг за шагом бредут по коридору.
— Стой, — выдыхает старуха. — Годи.
Останавливаются.
— Не дадут помереть спокойно, — говорит она, обвисая на их руках. — Господи… ну не дадут же помереть!.. далеко?
— Да вот уж, — говорит пожилой, оглядываясь. — Пришли уж, мама.
— Что?
— Пришли, говорю! — кричит он.
— Какой противный мужик, — отдыхиваясь, говорит она про кого-то.
Поднимает голову. Глаза бесцветные — дождевая вода. — Гада какая. Ведь сам-то ни шить ни пороть… А все выгадыват.
Выгадыват-выгадыват, из говна выглядыват… Я-то говорю: ведь ты ж ни шьешь ни порешь, милый…
— Точно, — кивает пожилой.
— Пошли, — командует старуха.
Плетутся дальше.
— Да уж, — невольно бормочу я. — Не дадут бабке спокойно помереть.
— А что ты хочешь, — откликается Виталий, шурша газетой. -
Недвижимость… Слышал, тут одна недавно вот так и окочурилась?
— Да ну? — удивляюсь я.
— Ага… только на первом. Пока «скорую», пока то-сё. А она и склабалась. Неделю назад, не больше.
Шаркая ногами в черных ботинках на толстой армейской подошве, по коридору медленно шагает охранник. Руки за спиной. Выражение лица чрезвычайно скучающее. Охранять тут и впрямь особенно нечего. Однако случаются эксцессы. Поэтому на каждом этаже по топтуну.
— Здорово! — радостно говорит вдруг он, поравнявшись с нами, — оказывается, знаком с Виталием. Останавливается. Лицо круглое, упитанное, нос ноздрями кверху, брови белые. Губы сочные. Вообще весь налитой. Руки расцепил — они у него растопырились. Лет тридцать мужику.
— Привет.
— Газетки, это самое, почитываем? — интересуется топтун.
Он в белой рубахе с эмблемой департамента на левом кармашке, в синих штанах с простроченными стрелочками. На ремне параллелепипед переговорника в черном кожаном чехольчике. Бодро торчит антенка с блестящей пуговкой на конце.
— Ну, — кивает Виталий.
Беседовать он не очень-то расположен.
— А читал, это самое, про конгресс-то? — не смущается топтун.
— Про какой конгресс? — вяло спрашивает Виталий.
— Ну, про жидовский-то, это самое, конгресс! — обрадованно объясняет тот. — Не читал? Нет, ну ты понял? Они, это самое, конгресс свой, да?.. а мы что должны? Нет, ну они совсем, это самое, офигели. Не читал, нет?..
Он стоит (сесть ему негде, все кресла заняты), покачиваясь, будто хочет шагнуть и все никак не шагает. Он уже не ждет реплик собеседника, а молотит сам, это самое, за двоих. Если, это самое, не за троих. Слабое солнце светит в окно. В лучах видно, как вылетает изо рта слюна. Он рассказывает Виталию подробности жидомасонского заговора. Толкует о кагане, о хазарах, о мировой сплотке. Вот опять о заговоре. Проявляет такую эрудицию и так смело пускается в исторические экскурсы, что непонятно, почему он шатается здесь с «уоки-токи» на брюхе, вместо того чтобы заведовать где-нибудь кафедрой или даже деканатом…
— А сам-то как? — спрашивает вдруг Виталий, который, похоже, все это от него слышит не впервой.
Топтун осекается на полуслове, тускнеет, вдохновенная гримаса покидает лоснящееся лицо.
— Да нормально, — говорит он, тоскливо озираясь. — Да что там, это самое… Тяготит меня, конечно, эта служба… Ладно, пойду.
