— А хотя бы и так, — огрызнулся Рылеев. — Скажи лучше, поведешь матросиков на Зимний? С Арбузовым? Одному ему матросов не поднять — эполеты жидки.
— И у меня тож не густы, — Якубович со стуком отставил бутылку.
Внимание всех присутствовавших оборотилось на них обоих — на Рылеева и Якубовича. Решалось самое важное.
— Ты можешь увлечь, тебе дано. Не обижайся, Арбузов, вдвоем вы лучше сладите. Ну так что, господа? Беретесь?
— Вести Экипаж с измайловцами? — переспросил лейтенант Антон Арбузов — остролицый, сухой, двадцатисемилетний.
— Раз уж добром не сладилось из-за Моллера.
— А коли не подымутся измайловцы-то? — вновь громко, в простецкой своей манере переспросил Якубович.
— Для успеха вполне достанет одного надежного полка,[27]— веско подал голос князь Трубецкой. — Но бросить его надобно на дворец, Рылеев прав.
Трубецкой видел Якубовича во второй раз, а пригляделся к нему впервые. Оказался сей провинциальный буффон еще хуже, чем князь опасался заранее. В иных обстоятельствах он живо поставил бы моветона на место. Но Оболенский и Рылеев правы — эдакие горлопаны незаменимы, когда надобна смута. Однако ж за ним надобен призор. Только что предлагал разбить кабаки, чтоб чернь перепилась и пошла за мятежом.[28]Как бы самовольно чего подобного не вытворил.
— И то верно! — Якубович непритворно рассмеялся, хлопнув себя по коленям. Сделалось ясным, что он лишь набивал себе цену, кокетничал. — Возьмусь, где наша не пропадала!
— Берусь и я, — голос Арбузова чуть дрогнул. На какое-то мгновение ему вдруг захотелось очутиться далеко-далеко от этой душной комнаты, где все дымили, а нездоровый Рылеев запрещал открывать фортки. Стоять бы сейчас на надраенной палубе «Проворного», слушая звон тугой парусины под ветром, впивая разгоряченным лицом мелкий балтийский дождик и морскую соленую пыль. Полно! Что за слабость? Не сам ли он основал тайное «Общество Гвардейского Экипажа»? Поди и Наполеон колебался перед Тулоном. — Я берусь.
— Вот и славно, вот и чудно! — Рылеев потянулся вновь за трубкой.
— Триста штыков… — Сутгоф, напротив, выпустил чубук. — Немало, но они раскиданы по всему дворцу. Нужна внезапность — не дать им стечься.
— Стало быть, уговорились. — Трубецкой окинул медленным взглядом собравшихся. — Главные силы завтра бросаем за дворец, избыток — уже на Сенат.
— Сенат что, Сенат — пустяк, тридцать пять штыков!
— Начальник восстания будет Оболенский, — холодно продолжил Трубецкой, недовольный тем, что его прерывают.
— А где он, кстати сказать?
— Занят в казармах. Ну, да он уж согласился заранее. Лихой малый!
— Но как же… — Полковник Александр Михайлович Булатов недоуменно переглянулся с Якубовичем. Отчего Оболенский? Не оттого ли, что Рюрикович? Его, героя, израненного на полях сражений, обходят в пользу необстрелянного! Якубович хоть на Кавказе пороху понюхал. Эвон, с головой-то каково… А этот… И Трубецкой расселся, словно уже в Эрмитаже. Глядит свысока, Гедиминович… Неладно, неладно…
— А Батенков был нынче? — озаботился вдруг Сутгоф.
— Вовсе не знаю, выйдет ли поутру из дому, — с досадой бросил Рылеев. — Такую нам с князь Сергей Петровичем вчера речь говорил, беда. Не хочет, вишь, арестовывать семейство. Стращал нас девяносто третьим годом: пойдет-де кровь литься, так уж захочешь — не остановишь.
— С этими филантропами ничего не сделаешь! — гневно выкрикнул Каховский. — Тут надобно просто резать, да и только![29]
Многие, первым Арбузов, начали аплодировать, словно сидели в партере.
— Николая Первого — первым! — рассмеялся один из вовсе безусых под одобрительный хохот.
— Сердце у меня доброе, — заговорил Якубович, поймав на себе несколько взглядов. — Все знают, прежний Император жестоко меня обидел — перевел из гвардии. Я прибыл сюда того ради, чтоб свести с ним счеты. Но теперь мне с него не спросить. А Николай мне ничего не делал дурного, кабы рука моя не дрогнула. Предлагаю всем, кто тут есть, кинуть жребий.[30]
— Жребий!
— Нет, не дело, надобно герою вызваться самому!
— Что за пустое ребячество! — Трубецкой поднялся, озирая собрание с высоты своего немалого роста. — Час уж поздний, надобно и честь знать. Да и выспаться не мешает. Подведем черту. Якубович и Арбузов ведут в любом случае Флотский Экипаж. Если будет фортуна — еще измайловцев. Каждый поднимает своих, подтягивается следом. После Сената захватываем крепость, Арсенал. К крепости идет Булатов. Далее, сообразно плану, все чрезвычайно удачно складывается в отношении Великого Князя Михаила. На Нарвской заставе нынче дежурит Кушелев. Михаил же Бестужев теперь дежурит по караулам. Оба предупреждены уже. Бестужев прискачет, быть может, уже прискакал, к нему. Кушелев скажет солдатам, будто тот привез приказ — арестовать Михаила. Все сие будет выглядеть очень правдоподобно. Солдаты поверят. Михаил способен сорвать нам всю игру. Но мы обезопасим его вовремя. Кстати, пусть никто не забывает говорить солдатам, что Николай его устранил. За сим, господа, позволю себе откланяться.
— Каков, однако, наш диктатор? — довольно потирая руки, воротился проводивший Трубецкого до сеней Рылеев. — Право, замечательным был наш выбор.
Булатов подумал о том, что решительно ничего замечательного в Трубецком не находит. И тут же в сердце как штыком ударила тоска. Лиза, Лизанька! Если б была ты жива теперь. Зачем все это, зачем? Жили, как на острове, вдвоем, острове зеленом, тенистом. Какие детские были твои слова: «Я не хочу умирать от тебя!» Как другая сказала б: «Не хочу от тебя уезжать…» Но ты от меня ушла насовсем, умерла насовсем, удалилась на веки от меня, от меня… Зачем я тут, среди чужих этих людей, надобно мне домой, к моим сироткам…
Булатов встряхнулся, словно пробуждаясь.
— Последнее дело не слажено. — Рылеев вдруг задышал часто. Он снова воротился к письменному столу, руки его слепо рылись в верхнем ящике, глаза меж тем искали кого-то в собрании. Глаза нашли быстрее, чем руки, остановившись на Каховском.
Но вот уж и руки догнали. В них был кинжал, дрянной горский кинжал, украшенный чеканкою, из тех, что везут с Кавказа на память приезжие. Старожилы таких не покупают.
В комнатах сделалось очень тихо. Рылеев шел к Каховскому, протягивая кинжал. Все масоны знали, что это должно означать.
Но Рылеев не удоволился жестом.
— Любезный друг, ты сир на сей земле, — произнес он проникновенно, ты должен собою пожертвовать для общества — убей завтра Императора![31]
