воззрениями, поэтому и английская оппозиция ждет от него поддержки.
Так говорила ему сестра, и, видя, с какой серьезностью она его убеждает, Александр с терпеливой улыбкой думал: чего бы ни ждала от него оппозиция, он сам ждет от сестры, когда же она наконец вспомнит, что он не только царь, но и брат, и к разговорам о политике добавит ласковый взгляд и нежный поцелуй. Но Екатерина была увлечена расчетами и комбинациями, и ей кружило голову то, как народ за окнами восторженными возгласами приветствовал Александра, и ему приходилось вновь и вновь с поклонами выходить на балкон.
Принц-регент был в явном замешательстве: по всем правилам ему полагалось нанести визит прибывшему в его страну русскому государю, но принца, несомненно, задевало то, что тот отверг его гостеприимство, и, кроме того, не хотелось ронять достоинства появлением среди враждебно настроенной, способной на грубые выходки толпы. Принц долго сомневался, порывался приехать, но в конце концов так и не приехал, сославшись на то, что его появление в таком густонаселенном районе вызовет нежелательные волнения в народе.
Александр не мог не улыбнуться по этому поводу, а Екатерина приняла объяснения от принца с нескрываемым торжеством: для нее это была маленькая победа оппозиции и любезной ее сердцу партии вигов. После этого она все-таки вспомнила о своем долге сестры, и они с Александром вдоволь наговорились о своем, рассказали друг другу все, что произошло с ними за время разлуки, и непринужденная болтовня смешивалась с исповедями и душевными излияниями, а смех и улыбки перемежались с ласковыми взглядами и нежными поцелуями.
Так я представляю их встречу, представляю по книгам и тем подсказкам, которые получаю со всех сторон, когда осматриваю Сент-Джеймский дворец или улочки старого Лондона, слышавшие шаги Александра…
Александр сам посетил принца-регента в его резиденции, но, желая угодить сестре, баловал своим вниманием и оппозицию, подолгу беседовал с лордом Греем и под влиянием этих бесед задумывался о том, что порядок вещей, предусматривающий существование правящей партии и оппозиции, совсем не плох, и оппозиция вовсе не зло, если она ограничена законными рамками. Во всяком случае, открытая оппозиция лучше тайного заговора, а Россия больше ни от чего так не страдала, как от тайных заговоров (в том числе и против его отца) и дворцовых переворотов. Так почему бы не попробовать? Он даже попросил лорда Грея составить записку «О создании оппозиции в России», чем несколько удивил и озадачил его, поскольку тот привык считать, что оппозиции не создаются, а возникают сами при парламентской форме правления. Александровская же Россия находилась в том состоянии, когда все не возникает, а создается, и Александр в этом отношении был продолжателем Петра. Но если Петр создавал сам, работал засучив рукава, то Александр должен был санкционировать создание, покрыть его своей царственной сенью. Иными словами, если оппозиция, то лишь по желанию царя…
В Лондоне среди прочих посетителей и просителей Александр принял весьма необычную депутацию, обещавшую в заранее поданной записке, что царь услышит от нее не привычный ему голос лести, а голос истины. Это были квакеры, отрицавшие церковь внешнюю во имя церкви внутренней. Они проводили свои собрания молча, пока кто-нибудь не начинал проповедовать по внушению Святого Духа. Александр охотно согласился их принять (эта встреча имела затем продолжение и в Петербурге, и в Вене, и в Вероне: там Александр называл их старыми друзьями, они оживленно беседовали, вместе молились и погружались в медитацию), поскольку и сам всю жизнь искал ее, эту внутреннюю церковь. Год назад он посещал собрания гернгутеров или моравских братьев в местечке Гнаденфрей, силезском захолустье, слушал их проповеди, а теперь хотелось услышать, что возвестит ему голос истины здесь, в Англии.
Они долго беседовали, царь и его гости, Вильям Ален, Стефан Грелье, Джон Валькенсон и Люк Говард, люди простые, искренние и убежденные. Александр говорил о том, что служение Богу должно быть духовным, внешние формы не имеют значения. Подчас и слова становятся не нужны, поскольку Всевышний и без них знает все о человеке. Александр выразил эту мысль так: «Я сам молюсь каждый день без слов… – и добавил: – Прежде я употреблял слова, но потом оставил это, так как слова часто были неприложимы к моим чувствам».
Казалось бы, Александр обронил эту фразу мимоходом, но она содержит важное для нас признание, раскрывает его молитвенный опыт, различные стадии внутреннего пути. Эта фраза показывает, что молитва для царя – каждодневное дело, он творит ее постоянно, в любых условиях. Позднее он скажет Юлии Крюденер: «В совещании с моими министрами, которые не разделяют моих принципов, я, вместо того чтобы спорить с ними, творю внутреннюю молитву и замечаю тотчас же, как они склоняются к принципам милосердия и справедливости». Постоянно творимая внутренняя молитва постепенно освобождается от слов, поскольку слова «неприложимы» к его чувствам: это новый этап молитвенного опыта. Наконец, под влиянием Юлии Крюденер царь осваивает высшую молитву – молитву духом…
Теперь сопоставим, сблизим, сведем воедино молитвенный опыт царя и его стремление отречься от власти, уединиться, замкнуться, и это лишний раз убедит нас в том, что в нем рождается новый, внутренний, духовный человек – Феодор Козьмич.
Глава двенадцатая. Вена и Верона
Почему я напоследок выбрал эти два города? Почему мне так нужно побывать в Вене и Вероне? Что меня непреодолимо влечет туда, заставляет совершить это путешествие через Киев, Жмеринку, Будапешт, Вену, а там взять билет до Венеции и, остановившись в гостинице, поехать в Верону? Да, конечно, жажда увидеть Италию – это прежде всего, но у моего путешествия была еще одна цель, осознанная мною не сразу, подсказанная мне волей судьбы, которая так распорядилась самыми разными, прихотливыми и случайными обстоятельствами, что их них сложился причудливый узор. В этом узоре прочитывалось: ты будешь в Вене, а ведь Вена – начало великой эпохи конгрессов (Сергей Михайлович Соловьев выделял в дипломатической деятельности Александра эпоху коалиций и эпоху конгрессов), Верона же – ее завершение. Между этими вехами – Ахен, Карлсбад, Троппау, Лайбах, но о них можно прочесть в книгах, а вот в Вене и Вероне необходимо побывать, чтобы почувствовать, с чего начиналось и чем завершалось то веяние, которое стараниями Александра проникло в европейскую политику. Я сознательно назвал это веянием, а не системой, как любили говорить во времена Александра, или программой, как мы говорим сейчас. Нет, это было именно веяние, дуновение, освежающий порыв, который распахнул наглухо забитые окна, сорвал со столов и подбросил в воздух кипы бумаг и
