Детектив покачал головой:
— Близко, но начиналось все-таки как-то иначе.
— Прикройте глаза и представьте себя там, где вы стояли. Попробуем еще раз.
Прозвучал новый вступительный аккорд, за ним другой. Правая рука музыканта подбирала мелодию.
— Минутку потерпите, лорд Пауэрскорт. Кажется, я ухватываю, чем вас удивили певчие.
Опустив веки, Пауэрскорт старался вспомнить летевшие из дома ангельские голоса хористов. На этот раз милейший молодой человек угадал.
— Чудесно, чудесно, лорд Пауэрскорт. Да уж, на репетиции англиканского хора такое не услышишь.
Проиграв небольшое вступление, Майкл Мэтьюс запел сильным тенором:
— «Credo in unium Deum
Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae…»
«Верую в Бога единого, Господа Всемогущего, Создателя мира сего и небесного», — мысленно перевел Пауэрскорт.
— Кредо, дословно совпадающее с англиканским, только на древней латыни и в иной музыкальной версии, — пояснил Мэтьюс, не отрывая рук от клавиш. — Но продолжение, концовка совсем из другой оперы, — усмехнулся он и завершил исполнение пассажем виртуозных аккордов, уверенно выводя верхние теноровые ноты: — «Et unam, sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam.
Confiteor unum baptisma in remissionem peccatorum.
Et exspecto ressurectionem mortuorum, et vitam venturi saeculi. Amen».
«И в святую, единую католическую и апостольскую церковь, — переводил про себя Пауэрскорт. — Признаю крещение и покаяние для прощения грехов. Уповаю на воскресение из мертвых и жизнь вечную».
— Долетевшее с репетиции комптонского хора и поразившее вас песнопение, лорд Пауэрскорт, это обет веры в католической литургии, которую служат по воскресеньям или в дни святых праздников. Этим хоралом паства как бы присягает на верность своей, единственно истинной, католической церкви. Так сказать, боевой гимн католиков.
Ассистента хормейстера из Вэллса несколько озадачил пристальный, но ничуть не удивленный взгляд гостя. Глядя в окно на уходящего детектива, Майкл Мэтьюс ломал голову над тем, что же такое творится в Комптоне, где англиканский хор разучивает католический хорал. Не найдя ответа, он вновь сел за рояль. И Пауэрскорт, шагая к станции, еще долго слышал грустно звучавшую мелодию псалма «Взыскует человек Христовой радости».
По возвращении в Ферфилд-парк Пауэрскорт получил телеграфное донесение Уильяма Маккензи. Отправленная с главного почтамта на пьяцца Сан-Сильвестро, телеграмма летела до Комптона почти трое суток. Пауэрскорт усмехнулся: не иначе как телеграфные провода кое-где по дороге сильно провисают.
«Объект благополучно прибыл к месту назначения, — обычным шифровальным кодом рапортовал Маккензи. — Основное время объект находится на совещаниях с руководством…»
Можно подумать, речь об управлении банком, а не о тайных кознях папской Коллегии пропаганды.
«Вечерами у объекта в ресторанах встречи с видными гражданами в костюмах необычного цвета…»
Господи! Да о чем это? Что еще за «граждане в костюмах необычного цвета»? Швейцарские гвардейцы из охраны понтифика? Или депутаты верхней палаты итальянского правительства, гуляющие по улицам возле римских дворцов и древних форумов в причудливо-исторических одеяниях наподобие тех, в каких заседают члены британской палаты лордов? Или рыбка на крючке Маккензи, этот патер Доменик Барбери, ужинает с наследниками апостола Петра, некими кардиналами в алых сутанах, охочими до особых римских лакомств типа «carpaccio tiepido di pescatrice» (тонкие ломтики сырой говядины с печеной камбалой) или «mignonettes alia Redgina Victoria» (телятина в тесте под соусом из восьми сыров)?
Самая важная часть донесения гласила: «Объект вместе с двумя коллегами возвращается в Лондон. Прибытие ночью в понедельник. Желательно встретить».
Подняв глаза, Пауэрскорт увидел, что подошедший Джонни уселся в садовое кресло рядом и читает «Графтон Меркюри».
Рапорт завершался криком души самого агента: «Местная пища несъедобна. Еще хуже, чем в Афганистане». Пауэрскорт улыбнулся. Бедняга Маккензи всегда и везде мучился желудком. Единственное его больное место. Однажды летом в Индии ему пришлось полтора месяца просидеть на диете из крутых яиц на завтрак, крутых яиц на обед и еще более крутых яиц на ужин. Джонни Фицджеральд утверждал, что Маккензи полегчает только в его родной Шотландии, с рационом из ячменных лепешек и слегка обваренной рыбы без соуса и специй.
— Уильяма ужасно донимает римская еда, Джонни.
— Ясное дело, Фрэнсис. Ему бы в святые отшельники, он до конца дней был бы счастлив на хлебе и воде.
— Пришло еще одно послание, — сказал Пауэрскорт. — От главного судьи графства. Боюсь, ответ не слишком ободряющий.
— Читай, Фрэнсис. Я тут увяз в представленной нашим другом Патриком хронике свадеб, крестин и похорон. У здешних жителей, видно, без этого ни часа.
— Ну, слушай: «Уважаемый Пауэрскорт, спасибо за письмо. Очень вам благодарен за внимание к делам моего округа…»
— Холодно, как на льдине, — цокнул языком Джонни. — Пожалуй, Фрэнсис, тебе не дождаться приглашения запросто погостить в замке лорда-судьи.
— Не перебивай. «…Мне приходилось играть в крикет с комптонским епископом и охотиться с комптонским деканом. Оба они не раз сидели за моим столом. Я имел честь принимать из их рук святое причастие и внимать их возвышающим дух проповедям. Пять из моих шести дочерей крещены и три повенчаны у алтаря Комптонского собора…»
— Шесть дочек, Фрэнсис? А сынок, что ли, сбежал?
Пропустив реплику мимо ушей, Пауэрскорт продолжал читать:
— «Я не отважусь на основании абсурдных обвинений беспокоить досточтимых деятелей церкви, на которых взираю исключительно снизу вверх…»
— Ясно дает понять, что сыщик-то рангом пониже лорда главного окружного судьи. Может, ты просто кратенько мне перескажешь, что там дальше?
— Нет-нет, здесь надо строго по тексту, — сказал Пауэрскорт, осторожно, словно слегка брезгливо, держа письмо кончиками пальцев. — Сейчас последует главное.
— Ага. Судейский разум усомнится в твоем здравом рассудке. О, скорбь земного бытия!
— Слушай: «Позвольте откровенно выразить…»
— У-у, — протянул Джонни, — после таких слов обязательно жди выволочки.
— И правда, Джонни. Мне самому, слыша подобное вступление, всегда кажется, что я провинившийся школяр. Итак: «Позвольте откровенно выразить, как меня огорчило и возмутило, что человек со столь достойной репутацией на своем поприще вместо истинных следственных выводов дал волю неким своим совершенно диким фантазиям. Поверьте, Пауэрскорт, моему опыту. За время долголетней службы в Индии мне не однажды приходилось наблюдать несчастных, чей мозг был поврежден свирепым солнцем Ассама или Пенджаба. Печальный факт, но многих превосходных офицеров постигло это бедствие…»
