— Нет-нет, вы не поняли. Я просто хотел удостовериться, что Гиацинт не забыл мой дневник и еще один документ, очень важный, который я должен как можно скорее изучить.
Он рассмеялся.
— Да, вы, ученые, все сумасшедшие. Лезете под пули, а едва придя в себя, снова хватаетесь за свои исследования! — Он порылся в моем рюкзаке, в дорожной сумке и достал блокнот: — Это?
— Нет, нужна маленькая записная книжка и картонный рулон.
Я вытянул шею, чтобы заглянуть в рюкзак и сумку, но увидел только свои вещи и новую одежду. Свиток с документом Ватикана был слишком большим, чтобы я его не заметил.
— Больше я ничего не нашел, мсье Лафет.
Я горько усмехнулся:
— Меня бы удивило обратное…
— Ваш друг, наверное, боялся, как бы вы не переутомились, и он был прав.
— Подождите, будьте добры, дайте мне мой несессер с туалетными принадлежностями.
— Вам помочь? — спросил он, подавая несессер.
— Нет, спасибо, я справлюсь.
— Главное, не лезьте под душ.
Я подождал, пока он выйдет, порылся в несессере, ища маленький кожаный мешочек, и обнаружил его зажатым между тюбиком зубной пасты и куском мыла. Я невольно улыбнулся и вытряхнул из мешочка на ладонь маленькую вещичку. Моя улыбка застыла на губах, когда я увидел, что же держу в руке. Гиацинт подменил титановую пряжку, взятую в гробнице Александра, копией золотой античной монеты с изображением Аполлона, держащего на коленях голову своего возлюбленного Гиацинта, убитого Зефиром.[76]На одной стороне по-гречески было выгравировано: «Унесенный ветром… он тоже».
Пробыв в клинике еще два дня, я не дождался ни записки, ни телефонного звонка и безумно волновался, не зная, что сталось с Гансом и Аминой. И не решался позвонить отцу, боясь встревожить его. «Алло? Папа? Я получил пулю в бок, убил несколько человек во время перестрелки и потерял из виду Ганса, но в остальном все в порядке. Ах да, кстати, ты будешь смеяться: Этти жив».
На третий день утром, устав портить себе кровь, я оделся, взял свои вещи и подписал документы о выписке, к большому огорчению моего заботливого санитара, который тоже уже начинал действовать мне на нервы.
Самолет вылетал в полдень, но я не мог уехать, по крайней мере не попытавшись узнать, что же все-таки произошло. Я взял такси и поехал на раскоп. Пока мы ехали, я несколько раз набирал номер Ганса, но тщетно.
Расплатившись с водителем, я направился ко входу на городище. Но пройти туда оказалось невозможно. Армейские части окружили весь сектор. Камуфляжные сетки были натянуты на решетки вокруг раскопа, и какие-то вооруженные до зубов люди отгоняли любопытных, пытавшихся заглянуть внутрь.
— Что здесь происходит? — спросил я у охранника.
Он пожал плечами:
— Нашли бомбы, оставшиеся со времен войны, кажется. Они все оцепили.
Я хотел подойти поближе, чтобы взглянуть, но охранник преградил мне путь.
— Проход воспрещен, — сказал он. — Это опасно, в любую минуту может взорваться.
— Я археолог, друг руководителя раскопок профессора Варналис.
— Площадка закрыта, а профессор Варналис в Праге, до четверга. Уходите, — приказал он мне строго.
Настаивать было бесполезно, я отошел и ворча отправился искать такси. Бомбы времен войны… Как встревожились власти! Но почему тогда они хранили молчание о перестрелке в мирное время? А ведь там было трупов двадцать, не меньше. Пресса должна была написать об этом крупным шрифтом. Черт возьми! Гелиос не мог иметь связи в таких высоких сферах!
От этих вопросов у меня раскалывалась голова, а шов на боку немилосердно ныл. В автобусе я достал билет на самолет, чтобы проверить, в котором часу он прибывает в Париж, и снова спрятал его в сумку.
— Вы хорошо провели время в Спарте? — спросил меня сосед по креслу на весьма неважном английском.
Это был один из тех симпатичных старичков, одетых в элегантный костюм, с тростью в руке, каких еще можно видеть на туристических путеводителях и рекламных проспектах по всей Греции. Один из тех, о которых можно было бы сказать, что они принарядились и прихорошились специально для фотографии. Выходит, такие фольклорные персонажи еще существуют.
— Восхитительно, — ответил я по-гречески. — Незабываемо.
— О! Так вы говорите по-гречески?
— Я эллинист.
— А вы посетили наш археологический музей? Там есть очень интересные экспонаты из спартанской коллекции. Особенно большая ваза с охотниками. Знаете, со всего мира приезжают, чтобы сфотографировать ее.
— Она не из Спарты, а из Амикл.
— О нет, сударь, — с гордостью заявил он. — Она из акрополя Спарты. Посмотрите на табличку в следующий раз.
— Должно быть, произошла ошибка при инвентаризации. Такое случается.
Он усмехнулся:
— Вы упрямы! Почему вы не верите, что она из нашего города? Что, по-вашему, спартанцы были слишком бездарны, чтобы создать такое?
— Нет.
— Тогда почему? — настаивал он.
— Потому что это я ее нашел.
Он на минуту буквально онемел, а потом расхохотался. А я подумал, сколько же антидепрессантов проглотила Фано в день инвентаризации лаконийских сосудов.
— В таком случае браво, молодой человек! А что вы делаете у нас в это время года, когда полно туристов? — Он склонился ко мне. — Вы из группы консультантов исторического фильма?
— Простите? — не понял я.
— Они собираются снять фильм о Леониде и битве при Фермопилах.[77]Американцы, — уточнил он с усмешкой. — Они остановили свой выбор на теме «Леонид — герой». Пусть бы лучше он позволил хватать себя за пятки всем демонам потустороннего мир, этот глупец. «Великая битва» — так они ее называют… Невежды…
— Нет, я не в курсе дела.
— Жаль, вы могли бы им объяснить, как все было на самом деле.
— Вы производите впечатление человека, страстно увлеченного историей своей страны.
Он согласно кивнул, с жадностью ухватившись за возможность поговорить на эту тему.
— Тогда скажите мне, какого дьявола ваши предки хоть на минуту могли поверить, что они выиграют эту битву?
— Что они выиграют эту битву? Да восемьдесят девять из ста верили, что уже выиграли ее! По воле Бога и Святого Духа, конечно. Хотите, я вам скажу… Если мы еще существуем на карте Европы, то это только потому, что боги там, наверху, должно быть, сказали себе, что спартанцы были людьми слишком отчаянными, чтобы позволить им исчезнуть. Оставаться в этом мире, несмотря на тысячи бедняг, которых мы послали на смерть за многие века, — это чудо!
