впавшие глазницы. Я именно такой увидела ее в первую ночь. И больше такой ее видеть не хочу.
С Лизой работает психолог. Она жестоко травонулась какой-то дурью, которую ей по доброте душевной предложили в клубе.
Она вообще ушла в отрыв. Жила в гостинице. Пробовала всякое. Тусила. Отдавалась. Соглашалась.
Мне кажется, уперто шла на самоуничтожение. И какое же это счастье, что у нее не получилось.
Отец, конечно же, замял вопрос наличия в крови дочери запрещенных веществ. Ее не ставили на учет. Не вызывали полицию. Кто и что ей дал — узнать должен он сам.
Но с отцом Лиза не разговаривает. Со мной тоже.
Правда меня она хотя бы не выгоняет из палаты. Возможно, только пока.
Пообещав зайти через час, медсестра оставляет нас вдвоем. Я делаю вид, что всё пучком. Скептически осматриваю стоящие на угловом столике вазы с четырьмя принесенными раньше букетами, выбираю самый вялый, достаю его, стряхиваю. Дальше — быстро, пока не накапало, несу в Лизину ванную к мусорке.
Выбросив, замираю ненадолго и смотрю на себя в зеркало. Маска энтузиазма подсползает. Даю себе короткую передышку и возвращаю ее на месте.
На самом деле, все ужасно сложно. Я боюсь за подругу. Я ее очень люблю и не знаю, как подступиться. Не знаю, что могу обещать и дать.
Но и бросить не могу.
Вдохнув глубоко и расправив плечи возвращаюсь в палату.
Она прослеживает за моими передвижениями тяжелым взглядом.
Становлюсь боком. Начинаю разбирать букет и создавать его заново уже в вазе.
— Гипсофилы засунули. Представляешь? — Спрашиваю у молчуньи-Лизы, повернув к ней голову и взмахивая веточкой. У меня к этим цветам претензий нет, но Лиза их ненавидит. Я это отлично помню. Пытаюсь вывести ее на эмоции. Пока — безуспешно.
Я помахиваю веточкой, она просто смотрит. Что-то думает там себе. Ненавидит меня, наверное. Хочет, чтобы ее не трогали. Но мы не можем не трогать.
— Выброшу тоже.
Откладываю веточку на стол, а из остальных цветов продолжаю собирать.
— Помнишь Бунину? — Чувствую себя идиоткой, но упорно развиваю разговор сама с собой. Лиза не кивает и не мотает головой. Я выжидаю полминуты и продолжаю: — Ушла от нас на третьем курсе. С ней еще Бандурко дружила. В Канаду уехала, прикинь? Замуж вышла. Ребенок уже. Быстро так все…
На самом деле, мне все равно что там Бунина, но качаю головой, изо всех сил стараясь триггерить.
Лиза склонна эмоционировать в ответ на успехи других людей. Или была склонна. Сейчас сложно понять. Понятно только, что она поменялась.
Но мой рассказ не триггерит, а получает закономерный ответ — полный игнор.
Я ставлю вазу со свежими цветами перед остальными.
Достаю мобильный.
— Можно сфотографию?
Спрашиваю, но ответа опять-таки не дожидаюсь. Это каждый раз сложно. Я бьюсь лбом о стенку не просто до болезненных шишек, а до жестоких открытых ран. Но бьюсь. И бьюсь. И бьюсь.
И не потому, что помню, как Лизин отец пытался сунуть мне новую порцию денег, чтобы я ему помогла. Хотя в ту минуту, думала, сердце вылетит.
В моей голове всё и все смешались.
Я помню дрожь в руках мужчины, который угрожал мне чуть ли не физической расправой за неповиновение. Который считал вполне нормальным подложить меня под коррупционера-судью для собственных нужд. Но вместо злорадства сейчас во мне по-прежнему огромное сожаление.
Крыса из меня хуевая, но подруга-то?
Начинаю фотографировать цветы. Оглянувшись, вижу, что Лиза отвернулась.
Мой взгляд проезжается от лица подруги вниз. Я отмечаю, как она сжимает кулаки. Кажется, что грудная клетка начинает вздыматься быстрее. Ты злишься? Скажи об этом.
Давай…
— Запостить себе хочу. Если ты не будешь, никто не поймет, что цветы не мои… — Говорю глупости. Лиза знает меня, как облупленную. Я такого не сделала бы. Но я стараюсь ее вывести хоть на какой-то разговор.
И с четвертого раза у меня получается.
Она поворачивает ко мне голову и сужает глаза. Хриплый с непривычки голос взводит мое сердце, как бешеное:
— Зачем ты сюда таскаешься, Березина? Судья-то не против?
Издевательские вопросы Лизы звучат обидно, но уголки моих губ едут вверх. Заговорила. Класс. Чтобы спрятать улыбку, приходится опустить голову.
Зачем таскаюсь? Потому люблю тебя, дурында.
А судья…
Он лучший, Лиз. Поверь, будь его воля — моей ноги тут не было бы. Но он принимает мой выбор. А мой выбор сейчас — это ты.
Я прекрасно понимаю, что ужасная работница на этой неделе: в суде провела меньше времени, чем в этой палате.
И что план наш под нехуевой угрозой тоже понимаю.
Но я всё равно тут. А он, когда мы встречаемся, спрашивает: «как Лиза?», и слушает не ради собственного интереса, а ради меня.
— Против. У меня из-за тебя будут проблемы. Но ты моя подруга и я не могу к тебе не ходить.
Вернув лицу серьезность, произношу без лишних эмоций прямо в глаза. Чисто и честно. Вызывая непропорционально сильную реакцию.
Лиза белеет. Раскаляется моментально. Что будет дальше, я плюс-минус знаю. В ней собралось много-много-много гноя. Он должен был бы выйти со слезами на сессиях, но и с психологом она тоже почти не общается. Поэтому в меня летит пренебрежительное:
— А нахуй не сходишь, подруга? Какого черта я тебе вообще подруга? Папа уже бабло пообещал? Сколько? — Когда-то эти обвинения разбили бы мне сердце, сейчас сердце вдребезги разбито у нее, а я держусь. И сдерживаюсь. — Не ходи сюда. И веники свои уебищные забери!
Лиза требует, кивая на стол.
Я оглядываюсь на букеты, каждый из которых собирала крайне щепетильно.
Простите, веники. Закройте ушки. Она не вам.
— Он мне не платил.
Хотя я уверена, готов был практически на всё. Только это говорить ей смысла нет. Отцу в эту палату вход закрыт, а я так и не спросила до сих пор, на чем же они так подорвались.
Лиза кривит губы в улыбке, проезжается по мне пренебрежительным взглядом. Парирует мою искренность жестоким:
— Значит, ты совсем дура, Березина. Хотя подожди… Я же уже тебе это говорила!
Она хочет вывести меня, но видно, что намного сильнее качает саму.
— Наверное, ты права и я дура. Но ты — моя лучшая подруга, Лиза.
— Боже, да заткнись… — Она бьется затылком о подушку приподнятой в полусидячее положение кровати. Смотрит в полоток. Дышит поверхностно и часто. А я просто жду, когда продолжит исходить ядом. — Ты так хотела, чтобы я от тебя отъебалась, Березина. Так нахуя ты приперлась, когда я это сделала? Я отъебалась. Вали. —
