«Моя домработница Гретула становится, к сожалению, все более дерзкой, хотя — или, пожалуй, скорее потому — что я буквально ношу ее на руках».
С одной стороны, размышления по поводу убийства Кеннеди («Если уж ему суждено было столь плачевно и бессмысленно отойти в мир иной, то виной тому должен был бы стать фанатичный расист, в этом случае он умер бы как мученик, что здорово навредило бы другой стороне. А теперь вот, как на грех, этот Освальд оказался коммунистом…»), а с другой — забавные секреты и сестринские увещевания, полные фантазии и благоразумия. «Теперь послушай меня хоть раз, милый Клаусик; мне говорили, что твои сердечные болезни очень осложнились. Если врач предложит тебе сделать операцию, ты непременно должен его послушаться. В этом, конечно, мало приятного, однако невероятно высокий процент мужчин в расцвете сил соглашаются на хирургическое вмешательство. Да хотя бы сердечник Куци, которому было уже за восемьдесят (завтра ему стукнет восемьдесят четыре), а пустить все это на самотек чересчур необдуманно. Пожалуйста, прислушайся к моему настоятельному совету».
И кого только ни призывала она к порядку, в особенности в шестидесятые и семидесятые годы, а при случае и хвалила. Катин список laudanda[190] был коротким, но впечатляющим. («Ты, конечно, тоже с удовлетворением следишь за деятельностью нашего великолепного Вилли Брандта. Если только этим подлецам не удастся сместить этого „отреченца-политика“ и „предателя родины“[191]!»), а вот перечисленные в списке monenda[192] преступные политики были описаны ею в чудовищных подробностях! Дерзких приверженцев войны во Вьетнаме Катя приравнивала к участникам гитлеровских кампаний. Например, гораздого на махинации Линдона Б. Джонсона она называла отпетым негодяем и считала, что он в ответе за эскалацию бомбардировок, которые превратили в сплошные развалины даже Сайгон. «Любая война всегда ужасна, но такой жестокой, как эта, мир вряд ли когда-либо видел. Даже обычно столь умеренному ведущему немецкого телевидения разрешалось, несмотря на отвратительную зависимость от Америки, рассказывать не просто об ужасающей обстановке в Сайгоне, который спасители свободы с целью подавления сопротивления Вьетконга при помощи напалмовых бомб и т. д. превратили в сущий ад, где свирепствовали чума и голод, где не хватало воды и где сотни тысяч жителей остались без крова, но с особенной озабоченностью он говорил об американцах, которые морально и политически расписались в своем бессилии и полностью дискредитировали себя». (В Катиных нападках на воинственную политику США и в ее приверженности к гуманному обществу все больше сказывалось влияние Элизабет, которая в то время работала в Санта-Барбаре в рамках исследовательского проекта «Studies of Democratic Institutions»[193]).
Фрау Томас Манн до глубины души ненавидела надменность, присущую американцам, но никогда не забывала — уже будучи швейцарской подданной, — чем обязана «маленькой зеленой книжечке»: безопасной жизнью в стране Франклина Делано Рузвельта. В эпоху ненавистных ей подлецов и мошенников, к которым она причисляла и Линдона Б. Джонсона, она открыто поддержала демонстрации против войны во Вьетнаме и, выразив солидарность с Уильямом Фулбрайтом и Уолтером Липманом, заклеймила позором действия американской администрации. В первую очередь, у нее вызывали подозрения финансовые службы, которые, по ее мнению, взвинчивали налоги на гонорары, чтобы финансировать военные нужды: «Налоги были ужасны. […] Разве я обязана финансировать тамошние сумасшедшие программы вооружения? Но и здесь я явно нежелательная персона, поскольку на пятую годовщину смерти [Томаса Манна] некоторые господа [речь идет о делегации из ГДР] возложили на могилу венки».
Зато стычки со швейцарской полицией, которая не желала молча терпеть ежедневные нарушения дорожных правил, совершаемые восьмидесятилетней гражданкой, выглядели довольно безобидно. Тем не менее, лишение ее водительского талона превратилось в одну из главных государственных акций, по мере развития которой госпожа Томас Манн все больше и больше входила в раж: «Местный полицейский кантонного значения, некий Шмиттлин, […] просто жаждет, чтобы мне запретили водить машину, и, очевидно, составил полное лжи донесение о моем (плохом?) вождении, из-за чего мне придется пройти ряд обследований, от результата которых полностью зависит возвращение мне водительских прав». И весь этот сыр-бор из-за одной-единственной совершенно безобидной коллизии! «Все-таки это противно!» «Власти строят козни бедной старушке, — посчитала Катя. — Они требуют от меня справку судебных медиков, заключение психиатрической и психологической экспертизы, да еще надо сдать новый экзамен по вождению. Медицинский тест я прошла блестяще, что подразумевает вторая справка, я не знаю, а на экзамене по вождению некоторые злобные эксперты могут завалить даже самого искусного водителя».
Естественно, претендентка не выдержала полный экзамен, власти прикарманили «сотни франков, пошедших на оплату справок и покрытие экзаменационных расходов» (эти бесстыдные действия швейцарцев донельзя возмутили Катю), Голо предложил ей абонемент в каком-то автосервисе, обслуживающем пассажиров, что Катя категорически отвергла. Съездить в город, как бывало в Мюнхене, она может и на общественном транспорте, а вот на обратном пути, нагруженная покупками, она просто воспользуется такси, так к чему ей этот абонемент в автосервисе?
Описание Катей в письмах шестидесятых годов утраты водительских прав — блестящая новелла. Написана она непринужденно-весело, с юмором, вполне достоверно и очень по-женски: кокетство с собственной хмурой угрюмостью сменяется сетованьем на свое «мутное зрение», и при этом все происходившее живописуется в шекспировской манере. «Мутноокая меланхолия» — так иронично охарактеризовала она свое тогдашнее настроение, связанное с преклонным возрастом, преодолеть которое, несмотря на крепкое здоровье (пока доставлял беспокойство лишь «тромбозик»), ей было уже невозможно.
«Я очень крепкая, но живу без удовольствия». Это язвительное высказывание, сформулированное в октябре 1960 года в письме старому принстонскому другу Эриху фон Калеру, точно определяет сущность жизни, довольно бедной событиями, если сравнить ее с интенсивным прошлым. Подавленное настроение усугублялось однообразием дневного распорядка: «Рассказывать о себе в общем-то нечего. Жизнь течет во все возрастающем темпе, но она тусклая, хотя я не жалуюсь на здоровье и довольно активна, пожалуй даже чересчур, чему способствует мой статус главы семейства и widow of…[194]»
«Widow of…» — это обязывало. Надо было приглашать на чай почитателей великого писателя, в особенности если они хорошо знали его творчество, отвечать на письма, освещать какие-то вопросы, предоставлять кому-то полномочия и — в первые годы после смерти Томаса Манна — приводить в порядок письма, которые собрало издательство «Фишер». «Их должно быть больше тысячи. Боже мой, какие только письма не писал отец! О некоторых людях, с кем он состоял в переписке, я вообще даже не слыхивала. То, что у Херц находится триста семьдесят пять писем, превосходит все мои ожидания, это просто стыд и срам».
Встречи с интересными людьми доставляли Кате удовольствие, она
