что я буду напрашиваться или просить о помощи. Я никого не виню и не снимаю с себя ответственности, за все, что случилось дальше, но одно мне странно, ведь с моей мамой и худрук и директор знакомы были много лет, приходили в наш дом, мама бывала у них в гостях, она не была сторонним или чужим человеком и на их месте я бы не стала разговаривать со мной, так как я была ребенком в 80-е годы, в те времена, о которых идет речь в нашей истории, который просто рос на их глазах, а мама все-таки была частью их компании, вдовой их товарища и, возможно, друга. А уж когда вышел эфир, я бы не делала поспешных выводов и не вешала ярлыков, о том, что я не послушала худрука, пошла и вывалялась в грязи, а все-таки набрала бы маму и спросила: «Валя, а что происходит? Зачем Карина пошла? Что это, пиар или вы действительно попали под раздачу?» Так, мне кажется, было бы честнее с их стороны, по отношению к папиной памяти. Но они, не разобравшись, сделали видимо какие-то свои выводы, повесили ярлыки и отстранились от нас. Я не сужу и не обвиняю, Боже упаси! У каждого своя правда, и эти люди, безусловно, имеют права поступать, как считают нужным. Я все равно их уважаю. Но если б я была ими, я могла бы сто раз злиться на Карину, которая ослушалась и пошла на передачу, но вдове бы позвонила. Просто, чтоб расставить точки над i. А уже потом принимать решение.
Да, кстати, очень часто я слышала, что это я втянула маму в скандал, что я такая эгоистка, что заставила маму ходить на шоу и портить здоровье!
Не знаю, как в других семьях, но наша жила по принципу «Один за всех и все за одного!». У нас не было отдельно маминых или папиных проблем! Или моих! Мы всегда горой стояли друг за друга и в горе, и в радости! Все решали вместе, наша семья была выстроена на доверии и любви!
Именно я запретила маме идти на первый эфир, думая, что справлюсь, выдержу, смогу достойно отстоять честь папы! Мама потом часто корила меня за то, что я ее не взяла с собой! Говорила, что будь она там, она бы не позволила так меня топить! Поэтому, когда встал вопрос о втором походе на эфир, никакие мои доводы не принимались! Она решила идти и точка!
– Я тебя в обиду не дам! Да и как я могу молчать, когда моего любимого Спартачка разрывают на части и заливают грязью и неуважением!
Ведь мама ни на минуту не усомнилась в папе! Ни разу за всю эту историю!
– Я плачу не потому, что поверила этим нелюдям! А потому что ничего сделать не могу, чтобы его защитить! Я бы себя на распыл отдала, грудью бы его закрыла, если б могла! А не могу, от бессилия плачу и обиды! Ведь они все его мизинца не стоят! Они просто не ведают, что творят.
После папиной смерти она только и выживала его памятью! Она запрещает называть себя вдовой! Она говорит: «Я его жена, для меня он жив, просто уехал на далекие гастроли!»
Так что участвовать в этом ужасе было только ее решение! У нас не принято в семье человека цепью приковывать и не пускать куда-либо! Мы уважаем желания и интересы друг друга! Даже если они кому-то кажутся неправильными, мы своих не бросаем!
Да, по возможности мы оградили ее от судов. Но были некоторые заседания, куда она не могла не прийти!
Но, видимо, каналу удалось создать неправильное мнение обо мне, выставив меня истеричкой, сумасшедшей и злобной женщиной! Не могу судить зрителя, ведь им так это внушали, так искусно и так долго! Но время все расставляет по местам. И я такая, как есть! И кто захотел, это понял и увидел!
С театром же получалась какая-то несправедливость. Если руководство театра считало, что шоу – это ложь и грязь и их артисты не должны в этом участвовать, то почему тогда это не распространилось на Звездинскую, которая славно потом переобулась за гонорар и постоянно ходила на эфире, подло заливая грязью нашу семью. То есть защищать память отца – нельзя и роняет тень на театр, а лживые, подлые выпады Звездинской нет?
Но повторюсь, не мне их судить!
В октябре, перед судом, на семейном совете мы решили, что маме все-таки стоит съездить к худруку, поговорить, все объяснить и попросить прийти в суд. Не на шоу! А именно в суд, чтобы отстоять честь и достоинство артиста.
Ваня повез маму в театр, они подъехали, мама набрала директора.
– Здравствуйте! Это Валя Мишулина. Я вот у служебного входа в театр, хотела бы подняться к худруку, поговорить
А в ответ из трубки раздался недовольный голос директора, с брезгливыми нотками, хотя раньше всегда он был вежлив с мамой.
– Нет! Я запрещаю вам подниматься и беспокоить худрука! Мы в этой грязи участвовать не собираемся!
Мама стояла, как оплеванная, у входа в театр, в котором также прошли 35 лет ее жизни. Если бы видел папа, что его любимую жену даже не пустили на порог его родного дома, не выслушали, прежде чем вешать ярлыки, наверное, он бы это не перенес.
Мама тихо плакала, Ваня посадил ее в машину.
– Ничего, мы справимся! Сами все решим!
– Грязь? – плакала мама. – Защита друга, актера, который жизнь отдал театру, сегодня считается грязью…
Повторюсь, что никто из нас не просил театр участвовать в шоу или врать, более того, мне кажется, одним звонком руководству канала они могли бы закрыть эту тему в общественном пространстве, не ради нас, а ради памяти артиста, который сорок лет жизни отдал театру. Но может, я ошибаюсь, может, и они не смогли бы пресечь эту вакханалию, но хотя бы выслушать маму, понять, что происходит на самом деле, даже если им казалось, что мы в чем-то виноваты, им точно ничто не мешало. Как говорится, ошибок не совершает только покойник, и мы тоже наломали дров, но это не повод не выслушать человека, который просит помощи.
Когда я увидела маму в таком состоянии, первое желание было написать заявление об уходе по собственному желанию. Нет, я никому ничего не хотела доказать, это не был принцип или какой-то выпад с моей стороны, просто, во‐первых, сердце разрывалось при виде мамы, во‐вторых, я не понимала, почему нельзя было просто поговорить, выяснить, а уже потом считать это грязью
