дитя за собой.
— Проведешь весь день в пустой комнате.
— Нет! — тут же заныл ребенок.
— И никаких поездок на лошади еще два дня.
— Мама!
— И пока я заберу у тебя меч, который дал тебе Прэйир. Как видно, ты еще слишком мал для такой ответственности.
— Я не мал! — Элдрик захныкал. — Я не мал!
Они завели его в комнату, закрыли дверь и повернулись друг к другу с одинаковым выражением жалости и любви на лице.
— Никогда не думала, что это будет так тяжело, — вздохнула Шербера.
Тэррик привлек ее к себе и поцеловал в лоб, ласково проведя рукой по животу.
— Потом он поймет. А теперь иди и отдохни. Я приведу к тебе детей чуть позже.
Но она все равно сначала заглянула в детскую. Мариам так увлеченно наблюдала за лошадью, которую выкладывал на полу из камешков Тэрлион, что даже засунула палец в рот. Ее огромные серые глаза обратились на мать всего на мгновение, а потом вернулись к камням, но Лион уже бросил все и, немного неуклюже поднявшись, поспешил к Шербере.
— Сын. — Шербера наклонилась к нему, и мальчик обнял ее за шею, когда он поцеловала его в щеку, но тут же отпустил и вернулся к сестре. — Что это ты тут выкладываешь? Что это такое?
— Конь! — заявила Мариам, ткнув пальцем в камешки.
— Лошадь, — поправил Тэрлион, снова деловито усаживаясь на пол и принимаясь выкладывать лошади ноги.
— Конь. Конь, конь, конь! — настаивала Мариам.
Шербера потрепала дочь по золотоволосой макушке и улыбнулась. Какая-то часть ее все еще удивлялась тому, как легко она свыклась с ролью жены и матери, и как легко приняли мужчины — не только ее, а мужчины всего города — это право женщин-акраяр заводить нескольких мужей, любить их, рожать им детей...
Но, наверное, рассуждала Шербера, случилось то же, что случилось, когда началась война. В тот раз Инифри дала им свой закон и сделала ее волю их волей. В этот раз закон установил Тэррик, но раз он работал и раз за все это время ни одна из женщин и ни один из мужчин, выбравших в жены акрай, не пожаловались и не пожелали разорвать данные Инифри клятвы, значит, богиня его одобрила и приняла.
Пусть даже это означало, что она, женщина, является сердцем семьи и объединяет вокруг себя мужчин, а не наоборот.
Но война научила их верить женщинам, вокруг которых они объединялись. Женщинам, которые стали сердцем их миров и хранили пламя, как раньше хранили магию.
Теперь их пламенем была любовь.
ЭПИЛОГ. ЕЩЕ НЕМНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ
Стоял уже конец Цветения, и снаружи, по улицам Стохолмия бродил неприкаянный холодный ветер. Шербера стояла у окна, глядя вниз, на облетающий сад, и кормила грудью своего четвертого ребенка и третьего сына, Айона. Маленький пустынный зверек внутри сына довольно урчал, почти перекрывая звук причмокивания, который издавал сам мальчик. Шербера погладила Айона по голове, покрытой темными волосиками, и улыбнулась.
Ей нравились оба звука.
Роды Айона были легкими, почти такими же, как самые первые, когда Шербера родила близнецов, и намного легче вторых, когда крупная головка Мариам едва ее не порвала.
Она не позволяла никому из мужчин присутствовать на своих родах, хоть и знала, что любой перенес бы это зрелище легко. Но кое-что оставалось в ее мире неизменным. Роды были делом женщин и Инифри. Женщина должна была сражаться с родовой болью одна, и спустя трое родов Шербера точно знала: иногда эта боль сильнее боли от ран.
Она знала, чего ожидать, и считала, что готова ко всему, но когда едва родившийся ребенок начал истошно кричать, не переставая ни на мгновение, всерьез испугалась — как и опешившая от такого повитуха. Шербера послала за Тэрриком и целителем сразу же, но ни они вдвоем, ни целитель, который осмотрел ребенка и только подтвердил слова повитухи о том, что он совершенно здоров, не смогли успокоить малыша.
Они пытались сообразить, что делать, пока ребенок не задохнулся от собственного крика, когда в спальную, едва не выбив дверь из петель, ворвался Фир. Не говоря ни слова, он выхватил ребенка у Шерберы и прижал к груди, почти испугав ее стремительностью жеста... и в то же мгновение крик мальчика стих, будто и не бывало, и им осталось только стоять и глядеть на него, открыв от изумления рты.
В тишине, которая воцарилась в комнате сразу же, какое-то время было не слышно ничего, но потом ухо Шерберы, знающее и любящее этот звук, услышало его и сказало, что все хорошо.
Ребенок мурлыкал.
Фир посмотрел на Шерберу, и его глаза сказали ей все, что не сказали губы.
Это был ребенок пустыни, и маленький потерявшийся после рождения зверек искал кого-то из своего племени — и в лице Фира нашел.
Уже позже, когда они остались втроем, Фир опустился перед кроватью на колени и поцеловал Шерберу в губы, отдавая ей малыша.
— Он прекрасен, и его маленький зверь тоже, — сказал он гордо и нежно. — И все же, Шербера... Как такое может быть? Ведь ты говорила, что не сможешь родить ребенка ни от кого, кроме Тэррика, а теперь у тебя есть дочь Номариама и мой сын...
— Это награда Инифри, — сказала она уверенно, и потянулась к Фиру рукой, чтобы погладить по щеке. — И это твой ребенок, Фир, а потому он получит имя, которое носят дети пустыни, потому что он сам, как и его отец, — дитя пустыни.
— Айон, — сказал Фир, подумав. — Его могут звать Айон, как звали великого правителя из наших легенд.
Он поцеловал ее в висок, осторожно, чтобы не потревожить спящего ребенка, лежащего у Шерберы на руках.
— Спасибо, линло. Это самый прекрасный подарок, который ты могла мне преподнести.
— Мое сердце принадлежит тебе, Фир, — сказала она, и на сей раз это была правда.
Какая-то любовь вырастает в сердце быстро, вспыхивает, подобно пламени, какая-то растет медленно и неторопливо, как дерево, а есть любовь, которая прорастает в сердце незаметно и исподволь, долго не позволяя себя осознать.
Шербера познала и первую, и вторую любовь, и третью. Она была разная, эта любовь, и все же была любовью.
Она отвлеклась от раздумий, когда в спальную заглянула Ладила и сообщила, что господин просит госпожу спуститься вниз. Шербера
