и поклонился. — Зайди за ними чуть позже, потом запечатаешь, как было.
— Конечно, Кирилл Григорьевич, я все сделаю как надобно, чтобы не видно было, что их открывали.
Фока положил остальные письма на угол стола и, захватив поднос, так же важно удалился.
Оставшись один, Кирилл чуть покрутил в руках первое письмо, написанное на розовой бумаге и невозможно пахнущее духами. Фока уже аккуратно распечатал все письма, специально для Измайлова, и оттого Кирилл тут же принялся читать написанное. Письмо было от подруги Оленьки, и Кирилл, дочитав его до конца, не нашел ничего интересного для себя.
Второе письмо, оказалось от швеи, которая уведомляла мадам Измайлову, что им в лавку доставили новые прекрасные ткани. Третье же письмо, написанное витиеватым почерком, заинтересовало Кирилла больше всего. В нем небезызвестный граф Роман Разумовский в слишком слащавых и приторно-любовных фразах, как показалось Измайлову, выражал сожаление, что Оленька так рано вчера уехала с бала. Далее шли многочисленные уверения в преданности и любви, и все это было разбавлено воспеванием достоинств его молодой жены.
Дочитав это слюнявое длинное признание, Кирилл нахмурился и зло швырнул лист на стол. Дикое желание скомкать, а еще лучше уничтожить это письмо возникло в нем, и он долго пристально смотрел темным взором на письмо Разумовского. Он понимал, что не может даже порвать его, так как Ольга может узнать, что он читает ее письма, и будет недовольна. Мало того, он еще и покажет ей свою заинтересованность, а Кирилл не хотел этого.
— Этот наглый повеса мне порядком уже надоел, — пробубнил Кирилл себе под нос.
Он нахмурился, размышляя, что предпринять, чтобы отвадить слишком рьяного Разумовского от жены, пока граф и на самом деле не добился от Оленьки благосклонности. А для этого у Романа все было: молодость, титул, красота и наглость. Однако Измайлов понимал, что любой его запрет видеться с Разумовским сразу же покажет жене, что он неравнодушен к ней. Этого он боялся более всего.
Вот уже почти два месяца Кирилл всеми силами пытался держаться от Оленьки на расстоянии, но с каждым днем это становилось делать все труднее. Поначалу, по возвращении в Петербург, это вполне получалось, и ему даже удавалось изображать равнодушие и холодность. Но вскоре он начал замечать, что молодая жена стала смотреть на него слишком заинтересованно. Часто к своим призывным взорам она добавляла свое искусное кокетство и умение завлекать.
Измайлов все это прекрасно замечал. Это ее новое расположение к нему, явные попытки привлечь его внимание к своей персоне вызывали в его существе целую бурю чувств. Да, он очень хотел, чтобы Оленька полюбила его. Но в нем сидела дикая обида на нее. За ту ее холодность и унижение, которому она подвергла его в брачную ночь. Он боялся вновь открыться ей в своих чувствах. Опасался вновь выглядеть глупо, ибо она могла посмеется над его любовью.
Ему думалось, что жена кокетничает с ним из любопытства, ставя его в один ряд со своими многочисленными поклонниками. В глубине души Измайлов отчетливо чувствовал, что он ей совершенно не интересен. И она пытается его завлечь, только чтобы добавить в свою «копилку разбитых сердец». Он знал, что для нее он всего лишь один из многих, а не единственный.
Оттого все слишком рьяные попытки Оленьки понравиться вызывали у Кирилла раздражение, ибо он отчетливо знал, что она всего лишь играет с ним, как с остальными. Он боялся поверить в то, что жена действительно может искренне увлечься им. Чем настойчивее были ее соблазнительные улыбки и фразы, тем труднее Измайлову было держаться от нее на расстоянии и показывать напускное равнодушие. Вся эта ситуация злила его, иногда доводя до исступления. Свои терзания он умело скрывал, исчезая из поля зрения Ольги, чтобы она не заметила его нервного состояния. Он избегал ее, старался даже не смотреть в ее сторону, ибо ее близость причиняла ему уже почти физические душевные страдания.
Он не хотел быть одним из потока ее воздыхателей, он хотел быть единственным, желанным и любимым, таким, какой для него являлась она.
Прошло еще пару недель, а отношение Измайлова к Оленьке не менялось. Как ни пыталась она привлечь к себе мужа, у нее ничего не получалось. Он, как и раньше, избегал ее, почти не разговаривал, а если и удостаивал ее внимания, то говорил сквозь зубы или недовольно. Ко всему прочему, Кирилл перестал сопровождать ее на балы и приемы. Несколько раз Оленька ездила одна. А Измайлов лишь безразлично пожимал плечами и никак не реагировал на ее предложения отправиться на бал вместе.
Вообще, муж в последнее время стал вести себя странно, по мнению Ольги. Однажды на прием к графине Орловой он отказался ее сопроводить, сославшись на дела, и Оленька была вынуждена ехать одна. А спустя пару часов Измайлов все же появился на балу, но весь вечер делал вид, что они вообще не знакомы. Домой после приема у графини Оленька почти напросилась ехать с ним в одной карете. И он, скорчив на лице кислую мину, сначала отказал ей. Но тут неожиданно хлынул ливень, и Оленька взмолилась, твердя, что она вымочит платье, если они будет ждать другого экипажа. Кирилл, зло зыркая на нее, все же согласился довести ее до дому, но всю дорогу сидел словно неподвижная каменная статуя, смотря упорно в окно.
Это все вызывало в молодой женщине досаду.
Ко всему прочему, Кирилл стал поговаривать о том, что жене следует продать своего слугу-эфиопа Халима, который, по мнению Измайлова, вел себя слишком нагло и высокомерно для слуги. Однажды, когда они с мужем отправились на прием к генералу Неверову, произошел весьма неприятный разговор. Выйдя на крыльцо, Кирилл вдруг заметил Халима, сидящего на козлах. Едва они сели в экипаж и карета покатила по улице, Кирилл недовольно осведомился:
— Неужели надо везде таскать с собой этого эфиопа?
— Но он уже более двух лет при мне, мне с ним удобнее, — возразила Оленька.
— Удобнее для чего? — парировал тут же зло Измайлов, сидящий напротив жены. Он недовольно взглянул на нее. — Или он оказывает вам некие услуги, которые не могут оказать обычные белые слуги?
В его словах слышалась издевка и намек на нечто непристойное.
— Вы оскорбляете меня, Кирилл Григорьевич! — вмиг возмутилась она.
— Ведите себя достойно, и у меня не будет повода для домыслов.
— Халим — мой верный
