косить, не обращал на девку внимания. Миронег печально вздохнул.
— Теперь все надо мной станут потешаться, — долетел обрывок девичьих речей, — скажут — говорили же тебе, упрямице, нету там еще грибов. А отчего ж им не быть, коли дождь три дня назад был, и сейчас вон собирается. Как думаешь, Якимушка, будет нынче дождь?
Яким что-то ответил себе под нос.
— А молочка испей, не отказывайся, у нашей козы доброе молоко, — не сдавалась Любава, она нагнулась и подобрала скошенную Якимом веточку душицы. — А я вот возьму, да трав в корзинку наберу. А что, про грибы, то ж я пошутила, а сама вот, за травками ходила, так и отстанут. Отстанут же?
Яким нехотя кивнул.
— Можно я тут пособираю? — ободрилась Любава. — Ой, а пахнет как, медом. Гляди, Яким, это отсюда твои пчелы мед таскают, — девчонка подождала, когда парень перестанет махать косой, и сделала робкий шаг вперед. — Пахнет, ладно так, сладко, — протянула цветок.
Яким выпрямился и посмотрел на беспокойную девку в упор.
— Ну, заболталась я тут. Тебе ж работать надобно, — смущенно протянула Любава, укладывая цветок в корзинку. — Пойду я, покуда дождь не влил.
Она опустила белокурую головушку и пошла быстрым шагом прочь. Яким на миг замер, уставившись ей вслед… и побежал следом, в три прыжка догнал, притянул к себе, жарко целуя…
Миронег отшатнулся, дальше уж было не для его очей, что надобно, отец разглядел.
— Домой, домой! — заторопил Миронег детей. — Дождь вот-вот вольет.
— А Яким? — поднял голову Михалко, бросая чесать серый бок пса.
— А обед? — указала Прасковья на туес.
— Ему уж принесли, а нам спешить надобно, — Миронег потянул Прасковью за руку.
— Да кто ему мог принести? Матушка?
— Принесли, — уклончиво отозвался Миронег, увлекая детей все дальше и дальше.
Пес, крутнулся было следом, но передумал, снова заваливаясь в густой бурьян.
Вот и Бортникова вервь за острым частоколом, ров с земляным валом, как положено. Место лучше бы выбрать повыше, но так уж получилось. Сначала Радята перебрался под бок, за ним еще народ потянулся. А уж как Кряжко, забрав семейство, подался за более сытой жизнью к Рязани, оставив Малую вервь без пригляда, тут и вовсе все решили, что среди лесной чащи, в укромном месте нынче спокойней и, робко спросив Миронега, кинулись вырубать себе поляны и ставить дворы по соседству.
Так, неожиданно для себя, отшельник-бортник стал главой большой общины. Пришлось крутиться, отстраиваться, наводить порядок, влезать в споры и судить виновных. Перевез Миронег в вервь и Купаву с Третьяком. Купава, возможно, и не хотела от родных стен уплывать, но здраво рассудила, что сыну при добром дядьке будет лучше. Теперь Третьяк жил большим двором со старухой матерью, женой и тремя детишками.
Обустраивая всех, не забыл Миронег и про Марфу. Водимой он нанял челядь, чтоб не стирала в кровь тяжелой работой тонкие пальчики. Да, он не мог ей обеспечить жизнь, привычную с детства. И старшина — то не князь, не боярин, и даже не детский дружинный, но все ж его птаха не должна знать нужды, он того не позволит. Пусть колдует над тестом, как сердцу любо, ткет затейливое полотно да поет песни притихшим от любопытства детишкам.
Стоило отцу с детьми вбежать в ворота, как припустил частый дождь.
— Миронег Корчич, — у воротного столба стояла встревоженная Елица, — мою там не видали? Ушла еще до полудня, а все нет да нет. Хворостина по ней плачет. Куда ее все время носит?
— Нет, тетенька Елица, мы Любаву не видали, — за отца ответила Прасковья.
— С Якимом милуется, — не стал темнить Миронег, — завтра сватов зашлю, честь по чести. Не серчай.
— А что мать полошится, так ей и дела нет, — напоказ вздохнула Елица, — выдрать все ж следует. Вот, что сейчас Радяте врать, ведь побьет же?
— Да уж выкрутишься, — подмигнул Миронег, поворачивая к дому.
Вместо прежней малой избы давно стояли хоромы с сенями, подклетями и светлицей.
— Быстрей, быстрей, пташки мои, — махала с крыльца своему запоздавшему семейству Марфа Миронова.
Хороша была старостиха, ой, хороша! Расцвела бабьей статью, округлилась пышной грудью и покатым изгибом бедра. Ссорились ли Миронег с водимой? Частенько, по мелочам, рыкнут друг на друга, насупятся, но долго дуться не могут, не получается. Кто-нибудь да подсядет мириться, притрется к боку, даря поцелуй.
С челядью и общинниками Марфа всегда вела себя чуть отстраненно, смотрела свысока, несла себя, с детства так приучена, да и кровь не водица. И вот ведь удивительно — никто не обижался, принимал как должное. И величали отчего-то Марфу «матушкой», хоть поначалу молоденькая жена бортника ну никак под матушку для убеленных сединой старцев и иссушенных жизнью старух не подходила. Что-то было в ней иное, чужеродное, но про то Миронег помалкивал.
— Матушка, матушка! Наш Якимка Любавку за себя берет! — еще издали растрезвонила новость Прасковья.
Марфа довольно улыбнулась.
Дети забежали в дом сушиться. Миронег с женой остались стоять в сенях.
— Вымок весь, — потрепала Марфа мужа по волосам, — не застудился бы. Может, и мы пойдем?
— Давай еще постоим, после такой-то духоты — хорошо, привольно, — Миронег с наслаждением вобрал ноздрями влажный воздух.
Марфа, сложив ладошки, собрала дождевую воду и омыла лицо.
— А мне отчего-то Юрий нынче приснился, — со вздохом проговорила она.
— Подарки должно опять пришлет, — приобнял жену Миронег.
— Недобро приснился, тревожно как-то, — положила ему голову на грудь Марфа.
— Да будет тебе. Сына князь женил, внук народился, с полуночным Юрием Всеволодовичем мирно живут, поганые присмирели. Чего ж еще?
— Не знаю, это я так, — махнула Марфа, — пустое.
— Хочешь, зимой санным путем к Рязани съездим? По монастырям пройдемся, за здравие детей молебны закажем, к мощам приложимся.
— Не надобно. Ту дверь я затворила, — подняла очи на мужа Марфа, — лучше давай Еленушку с зятем к Рождеству позовем. Уж соскучилась крепко. И внука ни разу не видели, уж охота посмотреть.
— Позовем, птаха моя.
— Пойдем пироги есть, — поманила Марфа Миронега в дом.
