и новые сенсорные органы. Впрочем, если верить Уитби, все это в конечном итоге бессмысленно – хотя иногда я в этом сомневаюсь. – Он улыбнулся Коме и пожал плечами. – Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Как давно вы знаете Калдрена?
– Примерно три недели. Но кажется, что десять тысяч лет.
– И как он вам? Мы в последнее время редко общаемся.
Кома усмехнулась.
– Я тоже нечасто с ним вижусь. Он постоянно заставляет меня спать. У Калдрена куча необычных талантов, но живет он только ради себя самого. Вы для него очень много значите, доктор. Собственно говоря, вы мой единственный серьезный конкурент.
– А мне-то казалось, он меня терпеть не может.
– О, это всего лишь что-то вроде поверхностного симптома. На самом деле он непрерывно думает о вас. Поэтому мы и тратим все наше время на то, чтобы вас преследовать. – Она проницательно взглянула на Пауэрса. – Мне кажется, его гложет чувство вины.
– Вины?! – воскликнул Пауэрс. – Его? Мне казалось, что из нас двоих виноват я.
– Почему? – вскинулась она. Помедлила, а потом спросила: – Вы провели над ним какой-то хирургический эксперимент, да?
– Да, – признал Пауэрс. – Как и многое из того, в чем я участвую, он не был полностью успешен. Если Калдрен ощущает вину, то, должно быть, потому что считает, будто часть ответственности лежит на нем. – Он посмотрел на девушку, не сводившую с него взгляда умных глаз. – Есть пара причин, по которым вам стоит об этом узнать. Вы говорили, что Калдрен бродит по ночам и не высыпается. На самом деле он вообще не спит.
Она кивнула.
– Вы… – Она изобразила пальцами ножницы.
– Провел над ним наркотомию, – закончил Пауэрс. – С хирургической точки зрения это был огромный успех – за такое вполне можно и Нобелевку получить. Обычно гипоталамус регулирует период сна, поднимая порог сознания, чтобы расслабить венозные капилляры в мозгу и очистить их от накапливающихся токсинов. Однако, если заблокировать некоторые управляющие контуры, пациент перестает воспринимать сигнал отхода ко сну и остается в сознании, пока очищаются капилляры. Он чувствует лишь временную вялость, которая проходит всего через три-четыре часа. С точки зрения физиологии жизнь Калдрена стала длиннее лет на двадцать. Но его психика, похоже, нуждается во сне по собственным тайным причинам, и поэтому с Калдреном случаются периодические приступы, рвущие его на части. Вся эта история была трагической ошибкой.
Кома задумчиво нахмурилась.
– Так я и думала. В своих статьях в нейрохирургических журналах вы называли пациента «К». Чисто кафкианская деталь, увы, ставшая реальностью.
– Я могу отсюда уехать, Кома, – сказал Пауэрс. – Проследите, чтобы Калдрен посещал Клинику. Внутренние рубцы необходимо будет удалить.
– Постараюсь. Иногда мне кажется, что я – лишь один из его безумных терминальных документов.
– Что это?
– Вы не слышали? Это затеянная Калдреном коллекция итоговых комментариев относительно вида homo sapiens. Полное собрание работ Фрейда; квартеты, сочиненные оглохшим Бетховеном; стенограммы Нюрнбергского процесса; роман, написанный методом автоматического письма[44], и так далее. – Она осеклась. – А что вы рисуете?
– Где?
Она указала на лежащую на столе промокашку; Пауэрс опустил взгляд и понял, что неосознанно набрасывал на ней сложный узор – четырехлучевое «солнце» Уитби.
– Ничего особенного, – сказал он. Однако в этом «солнце» было что-то до странности притягательное.
Кома встала, собираясь уйти.
– Обязательно навестите нас, доктор. Калдрен так много хочет вам показать. Он только что раздобыл копию последней передачи Семерки с «Меркурия», сделанной двадцать лет назад, когда они высадились на Луну, и теперь не может думать ни о чем другом. Вы должны помнить странные послания, что они записывали перед смертью, полные поэтических бредней о белых садах. Теперь мне кажется, что они вели себя в чем-то как растения из вашего зоопарка. – Она засунула руки в карманы, а потом что-то достала. – Кстати, Калдрен просил меня вам это передать.
Это была старая карточка из библиотеки обсерватории. В центре ее было напечатано:
96 688 365 498 720
– Так мы еще не скоро до нуля доберемся, – сухо заметил Пауэрс. – У меня успеет скопиться целая коллекция.
Когда Кома ушла, он выбросил карточку в мусорное ведро, сел за стол и целый час не отрывал взгляда от идеограммы на промокашке.
На полпути к его пляжному домику от шедшей вдоль озера дороги отделялась другая, уходящая налево, через седловину между холмами, к заброшенному полигону ВВС на одном из отдаленных соляных озер. На ближнем краю его располагались несколько маленьких бункеров и наблюдательных башен, пара металлических будок и складской ангар с низкой крышей. Белые холмы окружали полигон, закрывая его от внешнего мира, и Пауэрсу нравилось бродить по огневым рубежам, обозначенным на двухмильном отрезке озера, направляясь к бетонным осколкоуловителям на противоположном его краю. Абстракционистские узоры заставляли Пауэрса чувствовать себя муравьем на белой, как кость, шахматной доске; прямоугольные бетонные щиты на одном конце полигона и башни с бункерами на другом напоминали противостоящие друг другу фигуры.
После разговора с Комой на Пауэрса внезапно нахлынуло недовольство тем, на что он тратил свои последние месяцы. Он написал: «Прощай, Эниветок», – однако на деле систематическое забывание ничем не отличалось от вспоминания – он всего лишь занимался каталогизацией в обратном порядке, сортировал книги в своей ментальной библиотеке и расставлял их по местам, но вверх ногами.
Пауэрс взобрался на одну из наблюдательных башен, облокотился на поручень и устремил взгляд вдоль стрельбища к осколкоуловителям. Рикошетирующие снаряды и ракеты отбили большие куски от обрамлявших мишени бетонных колец, но очертания огромных, диаметром в сто ярдов, кругов, раскрашенных синим и красным, были все еще различимы.
Полчаса он молча смотрел на них, и в голове у него плавали бесформенные идеи. Потом, не задумываясь о том, что делает, Пауэрс вдруг отстранился от поручня и спустился по лестнице. Складской ангар стоял в пятидесяти ярдах от башни. Пауэрс быстро подошел к нему, ступил в прохладную тень и оглядел ржавеющие электрокары и пустые топливные бочки. В дальнем конце ангара, за грудой досок и мотками проволоки, обнаружился штабель неоткрытых мешков с цементом, гора грязного песка и старая бетономешалка.
Еще через полчаса Пауэрс задним ходом въехал в ангар на своем «бьюике», прицепил бетономешалку, полную песка, цемента и воды, набранной из валявшихся снаружи бочек, к фаркопу и загрузил еще десяток мешков в багажник и на заднее сиденье. Потом выбрал несколько длинных досок, запихнул их в окно автомобиля и поехал по озеру к центральной мишени.
Следующие два часа Пауэрс проработал в центре огромного синего круга; он вручную мешал раствор, относил его к примитивной опалубке, которую соорудил из досок, и разравнивал так, чтобы по периметру мишени получилась стена высотой в шесть дюймов. Он работал без остановок, размешивая цемент монтировкой и зачерпывая снятым с колеса колпаком.
К тому времени, как он закончил и уехал, бросив оборудование, Пауэрс построил тридцатифутовый отрезок стены.
IV
7 июня.
