Итак, прошло всего несколько дней, а Елизавета уже избавилась от своихчеловеколюбивых побуждений и твердо решила не допускать Марию Стюарт ко двору,но в то же время не выпускать ее из страны. Елизавета, однако, не была быЕлизаветой, если бы она хоть в каком-нибудь вопросе выражалась ясно идействовала прямо. А между тем как в человеческих взаимоотношениях, так и вполитике двусмысленность – величайшее зло, ибо она морочит людей и вносит в мирсмятение. Но тут-то и берет свое начало великая и бесспорная вина Елизаветыперед Марией Стюарт. Сама судьба даровала ей победу, о которой она мечталагодами: ее соперница, слывшая зерцалом рыцарских доблестей, совершеннонезависимо от ее, Елизаветы, стараний выставлена к позорному столбу; королева,притязавшая на ее венец, потеряла свой собственный; женщина, в горделивомсознании своих наследных прав надменно ей противостоявшая, униженно просит унее помощи. Когда б Елизавета хотела поступить как должно, у нее было бы двевозможности. Она могла бы предоставить Марии Стюарт, как просительнице, правоубежища, в котором Англия великодушно не отказывает изгнанникам, и этимморально поставила бы ее на колени. Или она могла бы из политическихсоображений запретить ей пребывание в стране. И то и другое было бы равноосвящено законом. И только одно противоречит всем законам земли и неба:привлечь к себе просящего, а потом насильственно задержать. Нет оправдания, нетснисхождения, бессердечному коварству Елизаветы, тому, что, несмотря на ясновыраженное желание своей жертвы, она не позволила ей покинуть Англию, новсячески ее удерживала – хитростью и обманом, вероломными обещаниями и тайнымнасилием – и загнала этим коварным лишением свободы униженную, побежденнуюженщину гораздо дальше, чем сама намеревалась, – в гибельные дебри отчаяния ивины.
Это заведомое попрание прав в самой подлой, замаскированной форме навсегдаостанется темным пятном в личной биографии Елизаветы, его, пожалуй, еще труднеепростить, чем последующий смертный приговор и казнь. Ведь для насильственноголишения свободы еще нет ни малейшего повода или основания. В самом деле, когдаНаполеон – к этому доказательству от противного не раз обращались, – бежал наборт «Беллерофонта»[60]и там апеллировал канглийскому праву убежища, Англия с полным основанием отвергла это притязаниекак патетический фарс. Оба государства, Франция и Англия, находились всостоянии открытой войны, и сам Наполеон командовал вражеской армией, не говоряуже о том, что он в течение четверти века только и ждал, как бы вцепитьсяАнглии в горло. Но Шотландия отнюдь не воюет с Англией, у них самыедобрососедские отношения, Елизавета и Мария Стюарт искони именуют себязадушевными подругами и сестрами, и когда Мария Стюарт бежит к Елизавете, онаможет предъявить ей перстень, пресловутый «token», знак ее дружескогорасположения, может сослаться на заявление Елизаветы, что «ни один человек насвете не выслушает ее с таким сочувственным вниманием». Она может такжесослаться на то, что Елизавета предоставляла право убежища всем шотландскимбеглецам, что Меррей и Мортон, убийцы Риччо и убийцы Дарнлея, несмотря на своипреступления, находили в Англии приют. И наконец, Мария Стюарт явилась не спритязаниями на английский трон, а лишь со скромной просьбой дозволить ей тихои мирно жить на английской земле, если же Елизавете это не угодно, непрепятствовать ей отправиться дальше, во Францию. И Елизавета, разумеется,прекрасно знает, что она не вправе задержать Марию Стюарт, знает это и Сесил, очем свидетельствует его собственноручная запись На памятном листке (Pro ReginaScotorum)[*]. «Придется помочь ей, – пишетон, – ведь она явилась в Англию по доброй воле и доверясь королеве». Оба вглубине души отлично сознают, что нет у них и ниточки права, из которой можнобыло бы свить эту грубую веревку беззакония. Но зачем же существуют политики;если не для того, чтобы в самых трудных положениях находить увертки и лазейки,превращать «ничто» в «нечто» и «нечто» в «ничто»? Если нет оснований задержатьбеглянку, значит, надо их выдумать; если Мария Стюарт ничем не провиниласьперед Елизаветой, значит, надо взвести на нее напраслину. Но все должно бытьсделано шито-крыто, ведь мир не дремлет, и он следит. Надо втихомолку,крадучись, накинуть на птичку силок и затягивать все туже и туже, пока жертване успела опомниться. Когда же она наконец (слишком поздно) начнет рваться насвободу, каждое, резкое движение, послужит ей к гибели.
Это запутывание и оплетание начинается со сплошных учтивостей. Двое самыхвидных вельмож Елизаветы – лорд Скроуп и лорд Ноллис – со всей поспешностью(какое нежное внимание!) откомандировываются в Карлайл к Марии Стюарт вкачестве почетных кавалеров. Однако подлинная их миссия столь же темна, скольмногообразна. Им доверено от лица Елизаветы приветствовать знатную гостью,изъявить свергнутой государыне сочувствие в ее невзгодах; им также порученоуспокоить и утихомирить взволнованную женщину, чтобы она не слишком рановстревожилась и не воззвала о помощи к иностранным дворам. Но самое главное исущественное поручение дано им тайно, а оно предписывает строго охранять ту,что, по сути говоря, уже пленница, прекратить всякие посещения, конфисковатьписьма – недаром в тот же день в Карлайл направлены полсотни алебардиров. Крометого, оным Скроупу и Ноллису ведено каждое слово Марии Стюарт немедленносообщать в Лондон. Там только и ждут малейшей ее оплошности, чтобы заднимчислом сфабриковать для уже состоявшегося пленения благовидный предлог.
Лорд Ноллис образцово справился со своей ролью тайного соглядатая, егоискусному перу обязаны мы, пожалуй, самыми выразительными и живыми зарисовкамихарактера Марии Стюарт. Знакомишься с ними и убеждаешься, что эта женщина в тередкие минуты, когда все ее душевные силы мобилизованы, вызывает поклонение ивосхищение даже у очень умных мужчин. Сэр Фрэнсис Ноллис пишет Сесилу: «Что иговорить, это замечательная женщина, она не поддается на лесть, с ней можно обовсем говорить, говорить прямо, и она нимало не рассердится, лишь бы она билауверена в вашей порядочности». Он восхищается ее разумом и красноречием, отдаетдолжное ее «редкому мужеству», ее «liberal heart» – сердечному обхождению. Неукрылась от него и ее неистовая гордость: «Более всего жаждет она победы, и посравнению с этим высшим благом богатство и другие земные приманки кажутся ейпрезренными и мелкими». Нетрудно себе представить, с какими чувствамиподозрительная Елизавета читала эти описания своей соперницы и как быстроотвердевали ее рука и сердце.
Но и у Марии Стюарт тонкий слух. Очень скоро она замечает, что ласковоеучастие и учтивые расшаркивания служат обоим эмиссарам ширмой и они потомурассыпаются перед ней мелким бесом, что хотят что-то скрыть. Исподволь, словноподавая ей горькое лекарство в приторном сиропе комплиментов, ей сообщают, чтоЕлизавета не склонна ее принять, пока она не очистится от всех обвинений. Этупустую отговорку изобрели тем временем в Лондоне, бессердечное, наглоенамерение держать Марию Стюарт как можно дальше и взаперти прикрывают дляприличия фиговым листком морали. Но либо Мария Стюарт не замечает, либопритворяется, что не замечает, сколь вероломна эта проволочка. С горячностьюзаявляет она, что готова оправдаться – «но, разумеется, перед особой, которую ясчитаю равной себе по рождению, лишь перед королевой Английской». Чем скорее,тем лучше, нет, сию же минуту хочет она увидеть Елизавету, «доверчиво броситьсяв ее объятия». Настоятельно просит она, «не теряя времени, отвезти ее вЛондон, дабы она могла принести жалобу и защитить свою честь от клеветническихнаветов». С радостью готова она предстать на суд Елизаветы, но, разумеется,только на ее суд.
