— Скверный мальчишка, я пытаюсь играть на рояле. Сегодня никакие слезливые пьяницы мне не нужны!
Она целует его возле уха, и Джон улыбается с тихим умиротворением.
VII
Ну все: я больше никогда сюда не приду, малыш. Конец эпохи. Она испаряется. Пусть уходит. Пусть у-хо-дит. — Скотт Прайс не обращается ни к кому в отдельности — четверо парней плюс Эмили пробрались в «А Хазам» в жаркий последний вечер необычно жаркого июля. «Жопа-касса» выступает в подвале перед стандартной толпой, но даже наверху вряд ли хватит места, чтобы шевелиться, и воздуху, чтобы дышать. Табачные облака сегодня висят низко, всего в паре футов над головами; в них можно погрузить руку по самое запястье. — Кто все эти люди? — ворчит Скотт. — Это не мы, эти люди — не мы. Может, это всё туристы? Как это грустно. Знаете, Мария говорит, венгры никогда не воспринимали это заведение серьезно.
Гомон бара на пять частей состоит из английского и на три части — из венгерского, деформированного перемешанными акцентами. Локти мужчин и декольте женщин — равно действенное средство пробиться к стойке бара, но уж там только лохматые горсти хрустящих форинтов, высоко поднятые в кулаке, способны привлечь рассеянное прохладное внимание бармена. Логистика требует заказывать по несколько напитков за раз, и вот пятеро стоят, сжимая многочисленные стаканы и вертя головами, с прищуром землепроходцев озираясь в поисках места, где присесть.
— Терпение лопнуло, мальчики и девочки, — вздыхает Скотт. — Мы вымирающее племя, и чуждые демоны заполонят наши зеленые луга.
Динамики заливают все кругом потоками британской и американской танцевальной музыки, и попытки протиснуться через зал к только что освободившейся кушетке (опа! уже занято!) — как движение сквозь тесный влажный пищеварительный тракт какого-то животного, тяжелый музыкальный ритм — как биение близкого, громкого сердца. Пока они протискиваются, виляя, громкие обрывки разговоров вылетают из толпы и падают им под ноги: по-венгерски, по-венгерски, по-венгерски …наше звучание — это будет звучание… по-венгерски… сначала я собираюсь его написать, потом предложу студиям… она, блядь, прям горит., вернусь в Прагу как можно скорее, пожалуйста… по-венгерски… можно мне проскочить с тобой, мне надо… про Венгрию и венгров надо понимать одну вещь… нет, финдесикли: они как попсиклы, только в форме… по-венгерски… ну и в жопу Штаты… хочешь, приходи еще, я тебя нарисую… чувак, поезжай в Прагу, ты забудешь эту страну через двадцать секунд… по-венгерски… два дня здесь, два дня в Праге, потом экспресс до Венеции, не знаю, мы говорили про восток, типа Москвы… формально, я им насчитал вдвое, только не болтай… бесполезно, в общежитии, в общем, жутко… по-венгерски… «Жопа-касса» рулит, ты послушай этих ребят, они стебут… красотка и мексиканка и три с половиной банки масла… как сказать «поцелуй меня» по-венгерски?.. по-венгерски… Я поэт, поэт, вадьок, как Янош Арань… деточка, Прага настолько обогнала… csókolj meg!
Из эпицентра давки и какофонии Марк видит нерешительно покидаемые диванчик и стол и неуклюжим прыжком первым оказывается на месте и их занимает.
— Кто все эти люди? — говорит Скотт Эмили, не сдерживая злобу. — Кто им посоветовал сюда прийти? Наши не должны…
Чарлз велит ему заткнуться.
— Нет, это ты заткнись.
С дивана Джон смотрит на Эмили, она сидит на столе, склоняясь, что-то говорит Марку. Джон раздумывает, припомнить ли ей поцелуй на мосту или притвориться, что его никогда не было, пытается точно дозировать свое внимание к Эмили в этот вечер, а потом, сам не уверенный в том, что было на мосту, сосредоточенно старается воспроизвести, ретроспективно хронометрировать и определить эмоциональное значение реакции каждого отдельного ротового мускула. Он слушает, как Эмили описывает Марку ухажера Джулии, и невольно представляет, что в этом описании отражается зашифрованное отношение самой Эмили к Джону: за «Джулией» скрывается Эмили, за «Кэлвином» — Джон. Джулия огорчается, Кэлвин для нее — все, что — дальше не слышно: Чарлз, надрываясь, что-то толкует Скотту про бизнес. Но я думаю, как Кэлвину пришлось — если Хорват, с другой стороны. Она определенно думает, что Кэлвин — это единственный способ завоевать доверие Хорвата и довести дело до конца, если она скажет ему, к чему это ее приведет? Или пусть скажет? Не с макаками, которые засели в Государственном приватизационном агентстве.
Две руки опускаются сзади на плечи Джону, и чей-то голос шепчет в ухо: «Лучшая радость — неожиданность». Удивленный и смеющийся Брайон — стремительный калифорнийский кореец, знаменитый восемь лет назад в школе Джона и Скотта вечеринкой в стиле маркиза де Сада, — появляется, окутанный совпадением, проступает в реальность, и Джон, моментально чувствуя, что уменьшается в росте и тускнеет, как и положено человеку, которому выпало представить компании новичка, представляет компании новичка. Брайон осекается, когда Джон говорит: «И, конечно, ты помнишь Скотта».
Джон наслаждается почти нескрываемым ужасом в лице брата, пока Брайон пытается увязать красивого мускулистого мужчину с неисправимым зубрилой и жирнягой двенадцатилетней давности.
— Конечно. Чувак, ты обалденно выглядишь! — только и может сказать Брайон, и Джон чувствует себя крупно ограбленным.
Брайон, в Будапеште в двухнедельном отпуске, садится за стол рядом с Чарлзом и батареей ожидающих напитков. Шесть лет, прошедшие с последней встречи с Джоном, Брайон описывает за полторы минуты: после колледжа одно лето работал в родном городе, в «парке, блядь, развлечений по мотивам Мориса Эшера»,[59]занимался строительными работами, что по большей части значило прибивать лестницы вверх ногами к потолку. Потом вернулся в Нью-Йорк, еще раз попытался стать актером, но смог устроиться только моделью, причем последнего, унизительного сорта — моделью для паспарту. Полгода его фотографировали, пока он обнимал женщин под деревьями, качал детишек на качелях, в усыпанном блестками островерхом колпаке вглядывался в туманную даль, подняв новогодний бокал, и даже в исторических сценах, где его одевали в «китайский костюм» рубежа веков и ставили перед пыльным черным занавесом мрачно глядеть в старинный черно-белый фотоаппарат, который по десять секунд записывает каждый снимок, и всю эту работу заказывали производители паспарту, чтобы заполнять свои паспарту на витринах фотомагазинов привлекательными фантазиями-подсказками. Между прочим Брайон рассказал, как, будучи приглашен в первое свидание на домашний ужин в квартире одной «призрачно одинокой очень некрасивой» женщины в Нью-Йорке, увидел на полке над ее кроватью прямоугольную посеребренную рамку с паспарту четыре на шесть дюймов, в которой все еще содержался фабричный наполнитель — фотография Брайона (в толстом свитере, разгребающего ногой листья, задумчивая осенняя сцена).
— Лежу на ней, собираюсь кончать, и вдруг смотрю — а там я, в осеннем раздумье. Надо сказать, это было реально сильно. Странная такая красота. Одну ночь над кроватью этой женщины в самом деле стояла фотография ее бойфренда, одетого, как и полагается бойфрендам, в толстый свитер, только она об этом так и не узнала.
