не рассказывали. Если в ней есть мораль, то суть ее, я не сомневаюсь, ясна; если же мораль в ней отсутствует, ничем не могу помочь.
Эпизод
Представьте себе просторный сад загородного дома священника, что примыкает к парку в несколько акров площадью и отделен от него полосой старых деревьев – за ней закрепилось название «Посадка». Сад – тридцати или сорока ярдов вширь, не более. Запираемые ворота из дубового сруба ведут к нему от дорожки, бегущей кругом, и если проходить в сад через них, нужно просунуть руку в квадратную выемку, вырезанную в них, и двинуть засов, а от ворот уже идти к стальной калитке, открывающейся в парк со стороны Посадки. Далее следует добавить, что из некоторых окон дома священника, который стоит в низине по сравнению с Посадкой, видны фрагментарно дубовые ворота и идущая через них тропа. Иные деревья, растущие там, – шотландские ели и всякие другие, образующие частокол, – прилично вымахали, но их не окутывает мрак, в них нет ровным счетом ничего зловещего, ничего, навевающего меланхолию или так называемый «похоронный дух». Это благоустроенная территория – да, в зарослях кустарника сыщется пара глухих уголков, но они едва ли гнетущи или мрачны. Остается только дивиться, как такое прелестное местечко связано для меня с определенной тревогой неясного свойства, тем более что ни в детские, ни в более сознательные годы жизни в тех краях не находилось легенд или слухов о каких-либо старых либо насущных несчастьях.
И все же потустороннее нашло меня – меня-то, ведущего исключительно счастливое и благополучное существование, охраняемого (не строго, но в должной мере и с потребной к тому тщательностью) от жутких фантазмов и страхов. Не то чтобы подобное попечение отрезает потустороннему все пути – как раз наоборот. Затрудняюсь назвать дату, когда меня впервые посетило некое смутное опасение насчет Посадки и ведущей из нее калитки. Могу допустить, что случилось это в те годы, когда я только-только пошел в школу – возможно, в один из поздних дней лета, в который я блуждал одиноко по парку, набираясь туманных, не отложившихся в памяти впечатлений. Или, быть может, в тот вечер, когда я поспешал домой после чаепития в Ливермер-Холл и столкнулся по дороге с одним из деревенских жителей – как раз в тот момент, когда собирался свернуть с дороги на тропинку, ведущую к Посадке. Мы обменялись пожеланиями хорошего вечера, и когда я оглянулся на него где-то через минуту, то с удивлением отметил, что человек тот стоит как вкопанный на месте и глядит мне вослед. Но он не окликнул меня и не увязался за мной, так что я пошел дальше.
К тому времени, когда я оказался за железными створками и за пределами парка, уже, несомненно, наступили сумерки; но недостатка в свете еще не было, и я не мог объяснить себе, почему у меня возникли подозрения, что среди деревьев есть кто-то еще, потому что если кто-то и был, то у него не могло быть там никаких дел. Конечно, в роще трудно быть полностью уверенным, что никто не прячется за столами и не следует за тобой по пятам. Могу лишь сказать, что если такой следопыт там и был – он не был мне ни соседом, ни даже просто знакомцем. И, скорее всего, он был обряжен в плащ с капюшоном или балахон. Я ускорил шаг и уделил запиранию калитки гораздо больше внимания, чем обычно, и после того вечера, думаю, в моем сознании появилось то, что Гамлет поименовал «предчувствием загадочного толка, что женщину от действий отвратит». Помню, как выглядывал из окна, выходящего на Посадку, и спрашивал себя – не движется ли чья-нибудь фигура там, среди деревьев? Если я, а возможно, так оно и было, намекнул сиделке о своих страхах, то ответом мне было «И не думай о таком!» наряду с предписанием поскорее лечь спать.
В ту же ночь или какую-то другую в предрассветные часы я, помнится, смотрел из окна на залитую лунным светом траву и надеялся, что ошибся, что не мог никто двигаться в дальнем полускрытом уголке сада. Вскоре после того меня стали посещать сны, которые лучше бы мне не видеть – коих на самом деле я стал остро бояться. И центральным образом в них была калитка, ведущая в Посадку.
Мне кажется, чем старше мы становимся, тем реже нам снятся настоящие кошмары. Неловкие сны – да, вроде того, где я, обтираясь после душа, открываю дверь спальни и тут же попадаю на многолюдный вокзал, где приходится спешно придумывать объяснения своему дезабилье; но не кошмары. Но в те времена, о коих я сейчас размышляю, кошмары случались – не прямо-таки очень часто, но куда чаще, чем мне хотелось бы. Причем, едва сон начинался, я остро осознавал – быть ему плохим, и ничего с этим не поделать, никак не удержать его в безоблачном русле.
Вот я сижу, смотрю из окна: садовник Эллис орудует граблями и лопатой, еще какие-то знакомые фигуры приходят и уходят, все в своих безобидных делах. Но этой пасторали не обмануть меня, не отвлечь от главного. Приближался час, когда садовник и остальные соберут свои пожитки и удалятся по разбегающимся тропкам по домам, в безопасный мир за Посадкой. И тогда сад будет представлен самому себе – или тем его обитателям, которые чурались людских глаз. Тем, кто только и ждал полного безлюдья, чтобы заявить о себе.
Приближался момент, когда окружающее приобретет угрожающий вид; солнечный свет утратит силу, на смену ему придет некое сумеречное полусветье – я не знал, как иначе назвать его в детские годы, а сейчас облек бы зрелище в нечто поэтизированное, например, в слова «безжизненная бледность помрачения». Так или иначе, в такую пору я становился тревожным без меры; гамлетовское предчувствие овладевало мной, и я озирался, боясь, что в каком-то месте сада мой страх примет зримую форму. Собственно, едва ли я сомневался в том, где именно это верней всего произойдет. За кустами, среди деревьев Посадки, кто-то совершенно точно двигался, а когда я не смотрел – прытко, полузримо перемещался оттуда на тропинку, с тропинки – под самый дом. Я все еще стоял у окна, и прежде чем я успевал привыкнуть к новому страху, слышались шаги на лестнице. Чья-то рука бралась за дверную ручку. На первых порах дальше этого момента сон не развивался, но мне и этого хватало с лихвой. Я не имел ни малейшего представления о том, что может случиться далее, хотя и понимал – это должно быть что-то невообразимо ужасное.
Но
